Horus Heresy Primarch

Про Льва и его легион.

Чад Лев и вирджин Хорус.



С годами пропасть между Тёмными ангелами и другими легионами Империума росла. Немногие примархи выделяли время, чтобы найти своего брата-затворника, пока он и его легион оттачивали свои клинки. Они начали забывать свершения Льва и его легиона, ибо он редко говорил о них. Все, за исключением одного.

Вечно бдительный Хорус Луперкаль пристально наблюдал за своим братом и действиями его легиона. Когда-то он пытался привязать Первый легион к себе, но обнаружил, что их тайны являются щитом от его влияния, а их гордость мешает его манипуляциям. Его ложи не укрепились в их рядах, наставники боевых орденов и покровители Крыльев Гексаграмматона посчитали ложи бесполезными и ниже их достоинства. Тёмные ангелы никогда не подчинятся Хорусу. Их повелитель был подобен своему легиону, скала, в которой Хорус Луперкаль не мог найти ни одной трещины или скола, в которые он мог бы запустить свои шипы, ни одной зацепки, с помощью которой он смог бы увести их по нужному ему пути. Лев был не особо любим в братстве примархов, но каждый из них уважал его, и более того, Лев пользовался доверием их отца - Императора, который даровал ему ключи от скрытых арсеналов Терры. Если бы Императору пришлось выбирать единственного примарха, который бы возглавил Великий крестовый поход, то выбор Льва Эль'Джонсона был вполне понятен, и это беспокоило повелителя Лунных волков. Поэтому, когда завоевание Улланора замаячило на горизонте, Хорус убедился в том, что Лев и его легион находились очень далеко от поля боя, и не пригласил Льва на Великий триумф.

То, что Льва не было в тот момент, когда Хоруса короновали Воителем, стало победой завистливого разума новоиспечённого Воителя. Однако это стало одним из немногих просчётов проницательного ума Хоруса. Он считал, что все обладающие властью люди думают так же, как он, но несмотря на то, что Лев и Лунный волк имели множество схожих черт, они были разными. Когда вести о новом титуле Хоруса достигли Льва, тот не остановил кампанию, не поздравил брата и не стал оплакивать собственную неудачу, и именно это, а не реакция других братьев, обеспокоила Хоруса. Когда именно мысли Хоруса обратились к восстанию и предательству мы точно не знаем, но скорей всего Лев был отмечен как одна из величайших угроз его планам. Тёмные ангелы были многочисленны и преуспели во всех сферах военного искусства, у них был доступ к оружейным Терры и псиаркане, запрещённым дял всех остальных, а их примарх был несгибаемым как железо, несомненно верным и достаточно решительным, чтобы противостоять любой угрозе.

Как и другие примархи Хорус не ведал страха, но мысль о встрече со Львом Эль'Джонсоном в открытом бою заставила его задуматься, и если Льва нельзя обратить, значит его нужно убрать. Было три легиона, которые Хорус хотел убрать с пути своей ереси ещё до её начала. Белых шрамов он хотел использовать в своих целях, Кровавых ангелов он надеялся уничтожить, но вот Тёмных ангелов он хотел изгнать, отослать их достаточно далеко, чтобы когда те вернулись, всё уже было кончено. Этому не суждено было случится, Лев вернулся в Империум как солнце возвращается на горизонт каждое утро, слепящее и непоколебимое, чтобы добраться до сердца своего падшего брата. Хорус освободил зверя, равного тем, которые рыщут во тьме среди звёзд, зверя, который разорвёт Империум лишь для того, чтобы одержать победу.



Прототип библиариума.



А вы знали, что первые попытки создать нечто вроде Библиариума были предприняты в Первом легионе? Так называемое Воинство Пентаграмм было создано из воинов Первого, кто показывал предрасположенность или наоборот стойкость к оккультным силам. Собрав знания из святилищ побеждённых тиранов Старой Земли, Первый легион создал свой собственный колдовской кабал.

Однако в 810.М30 после Закрытия Чёрных врат - портала в другое измерение - воинство было распущено, а магистр этого воинства - Идрик Кибалос - исчез из всех записей и самого Легиона. Он вернулся столетие спустя в качестве одного из основателей Библиариума наравне с такими светочами как Магнусом Красный и Джагатай Хан. Без сомнения работы Идрика Кибалоса были сохранены по приказу Императора до того момента, когда они понадобятся вновь.

Действительно начальные тренировки нового Библиариума включали техники, впервые открытые адептами Воинства пентаграмм и совмещённые с традициями Просперо и Чогориса. Это была своеобразная дань уважения жертве и навыкам тех воинов из воинства пентаграмм, которых история забыла.



Идеальный инструмент для папы.



Его братья примархи назовут его суровым и угрюмым, учитывая его мрачное настроение и невосприимчивость к чужим советам, но Лев видел всё чётко и ясно. На Терре он узнал, что война, начатая им в кишащих чудовищами лесах Калибана, не закончилась, но только началась, ибо в галактике было полно чудовищ, которых нужно было убить. Он посвятил себя единственному делу: убийству. У него не было времени на рыцарские идеалы Сангвиния, деспотичную ненависть Мортариона или одержимость красотой Фулгрима - подобные страсти лишь мешали истинной цели - враги человечества должны быть уничтожены. Как первый из созданных Императором примархов он был чем-то большим и одновременно меньшим по сравнению со своими братьями - первобытная сила разрушения, чья целеустремлённость сделала его более бесчеловечным, чем Магнус. Он мог противостоять любому из братьев, мог сравниться в бою с Фулгримом и в стратегии с Жиллиманом, и, хоть немногие и могли превзойти его в некоторых деталях отдельных задач, не было никого, кто мог бы сравниться с ним в масштабных битвах, никого, чья воля могла сравниться с решимостью Льва.

Его таланты и непоколебимая уверенность, которую некоторые могли бы назвать высокомерием, не помогли ему завоевать друзей, зато поставили его во главе Легиона быстрее, чем любого другого примарха, найденного до него.



Первый легион и громовые войны.



Бессчётное количество историй и теорий окружает Громовых воинов и их внезапное исчезновение из истории Империума, большая часть которых являются выдумкой или софистикой, однако некоторые требуют детального рассмотрения. Одной из таких является история, которую рассказывают кочевые племена, унаследовавшие пустоши возле горы Арарат, повествующие не только о Громовых воинах, но и об армии воинов "облачённых в серые мрачные как штормовые облака цвета и отмеченные все как один".

Эти воины, как говорят кочевники, ждали возвращения немногих выживших Громовых воинов, измотанных победой, и вместо того, чтобы приветствовать их и отдать честь их отваге, начали косить Громовых воинов громовыми залпами болтеров и плазмы. Эта история разительно отличается от героической легенды, рассказываемой летописцами, отметившей конец войн Объединения, но сходится с жестокой необходимостью далеко идущих планов Императора. Возможно теми воинами "отмеченными все как один" был Первый легион, воины которого с гордостью носили обозначение легиона на своих доспехах, ибо битвы Первого зачастую удалялись из имперских записей.

Фактических доказательств однако не существует, даже в архивах имперского дворца. И всё же несколько баек поздних лет Великого крестового похода поддерживают эту теорию, все они связаны с одержимостью выследить и уничтожить нескольких сбежавших с Терры Громовых воинов. По крайней мере в трёх случаях флоты Первого легиона меняли курс, чтобы вступить в бой и уничтожить выживших Громовых воинов, часто преодолевая огромные расстояния, опираясь лишь на слухи об активности Громовых воинов. Подобная одержимость примечательно для столь сдержанного легиона и указывает на личный интерес в разрешении вопроса Громовых воинов, возможно дело даже в чувстве стыда за то, что позволили им уйти.

Учитывая известную скрытность Первого легиона и частоту, с которой их кампании и свершения засекречиваются имперским указом, скорей всего правду мы никогда не узнаем.

Мортарион проти Хана

Взято у Аrt of War

Он должен был быть мертв. Это должно было закончиться давным-давно, Джагатай остался бы лишь кровавым пятном разорванной кожи и фрагментами доспехов на полу. И все же, невероятно, он всё ещё был жив, всё ещё сопротивлялся. Должно быть, обе его руки были сломаны, сросшаяся грудная клетка раскололась, меч был зазубрен и затуплен, и все же он продолжал сопротивляться.
Наблюдать за этим приносило практически физическую боль . Примарх Пятого снова на коленях после того, как его швырнули через половину посадочной площадки, изо всех сил пытаясь подняться. Кровь, вытекающая из каждой прорехи в броне, была такой обильной, что невольно задаешься вопросом, сколько ещё её могло остаться внутри него. Целые части его пластины из слоновой кости свободно болтались на похожих на сухожилия ремнях, хлопая, пока он шатался.
И несмотря на всё это, он продолжал говорить. Поток мелких насмешек и пренебрежения не прекращался. Даже когда Мортарион обрушил на его помятый шлем град ударов, впечатал его глубоко в разбитый рокрит, колкости продолжали слетать с губ Джагатая, иногда едкие, иногда жестокие, иногда просто детские.
— Просто сними эту чёртову маску. Я хочу видеть твое выражение лица, когда я убью тебя.
— Твоя вонь хуже, чем на Улланоре. А тогда она была просто невыносимой.
И тот, что ранило сильнее всего, при всей своей очевидности.
— Я должен был сразиться с Магистром Легиона. Я должен был сразиться с Тифоном.
Это было по-детски. Это было ниже их обоих. К тому времени Мортарион забыл про гнев и излучал своего рода презрительную усталость. Впереди его ждали более великие свершения. Эта мелкая драка не должна была иметь значения. Всё должно было закончиться давным-давно. Энергия по-прежнему пульсировала в его организме, словно сырой прометий, варп по-прежнему оживлял каждое его движение, его армии по-прежнему удерживали свои позиции против неуверенной атаки Белых Шрамов, но теперь это бесило его, сводящая с ума преграда на дороге, которую просто невозможно было убрать.
Поэтому он вернулся в бой — два больших шага, чтобы набрать момент, а затем действительно жестокий удар наотмашь Тишиной, который сорвал шлем Джагатая с его головы и заставил его тело взметнуться вверх. Хан снова рухнул на палубу, распластавшись на спине, каким-то образом удерживая свой хрупкий клинок, даже когда Мортарион навис над ним, ударив древком косы в незащищенный живот врага. Джагатаю удалось увернуться в последний момент, но Мортарион нанёс ему сильный удар ногой по лицу, сломав нос и скулу.
Полуслепой и контуженный, Джагатай взмахнул своим клинком, зацепив Тишину и вырвав её из хватки Мортариона. Выпустив древко из рук, Мортарион резко рухнул вниз, яростно молотя бронированными перчатками, нанося удары по горлу Хана, по его груди, по его изуродованному лицу. Сжатые кулаки летели один за другим, едва сдерживаемые руками Джагатая, разрывая остатки этого прекрасного лакированного керамита и заливая их обоих новыми сгустками горячей крови.
Хан ни на секунду не переставал сопротивляться, но теперь это превратилось в по-настоящему жалкое зрелище. Он поймал один из кулаков Мортариона, но другой вонзился ему глубоко в живот, разорвав что-то внутри. Джагатай попытался подняться, но Мортарион пренебрежительно швырнул его вниз, сломав ему позвоночник. К тому времени они оба ревели, Мортарион от неудовлетворённой ярости, Хан от агонии. Вот до чего они дошли – драться на заброшенном космопорте, словно бадиты с мира-улья, избивая и терзая тело перед собой, пытаясь разорвать его на части голыми руками.
Отпрыски Императора, повелители галактики.
Тяжело дыша, чувствуя, что его сердце вот-вот разорвётся, Мортарион наконец прекратил шквал ударов. Первая боль от изнеможения пробежала по его рукам, его зрение немного поплыло. В конце концов, в нём всё ещё было что-то смертное, что-то, что могло познать усталость. Он болезненно встал.
Джагатай ещё дышал. Каким-то образом среди болота запекшейся крови, которое когда-то было гордым ликом, воздух всё ещё всасывался, слабо пузырясь среди плавающих осколков костей.
Мортарион заковылял к своей косе, снова поднимая её, готовясь положить конец гротескному зрелищу.
— Я думал, ты будешь танцевать, — снова сказал он, искренне озадаченный. — Ты просто… принял всё. Ты потерял рассудок?
Джагатай начал кашлять, посылая новые кровавые струи на развороченную землю. Его разбитая перчатка все еще сжимала рукоять клинка, но рука, должно быть, была сломана во многих местах. Мгновения спустя, пока он плёлся назад, Мортарион понял, что звук был горьким смехом.
— Я… впитал, — прохрипел Джагатай, — эту… боль.
Мортарион остановился.
— Что ты имеешь в виду?
— Я… знаю, — сказал Джагатай, его голос звучал невнятно.
— Терминус Эст. Ты… сдался. Я… нет.
И тут он усмехнулся — его разбитые губы, ободранные щеки, его единственный видящий глаз скривились в искреннем, злобном удовольствии.
—Моя выносливость… превосходит твою.
Так вот во что они все верили. Не в то, что он сделал то, что должен был. Не в то, что он пожертвовал всем, чтобы сделать свой Легион непобедимым, даже страдая от позора использования Каласа в качестве инструмента, даже обрекая себя на постоянную душевную муку демонизма, чтобы никто, даже его отец, не смог отменить это изменение.
Они верили в то, что он был слаб.

Ярость Мортариона хлынула наружу. Он поднял Тишину двумя руками, направив острие на смеющегося Хана, больше не думая ни о чем, кроме того, как коса пронзает грудь противника. И поэтому он не заметил, как Хан жал рукоять меча, мерцание белой стали, стремительный толчок от палубы и взмах мастерского клинка. Белый Тигр вонзился глубоко под единственный сегмент брони Мортариона, который Хану удалось выбить, посылая вспышку боли прямо в его напряженный торс.
Тишина не попал в цель, когда Мортарион вздрогнул от удара меча. Мортарион отшатнулся, из глубокой раны сочилась кровь. И тут, к его удивлению, Хан снова поднялся на ноги, всё ещё истекающий кровью, всё ещё израненный, но уже приближающийся к нему. Мортарион, внезапно усомнившись даже в показаниях своих чувств, пошатнулся, снова вступив в контакт, делая то же, что и раньше, — бросаясь прямо на врага, доверившись своей колоссальной силе, — и только тогда осознал, насколько он был истощён тем, что произошло раньше.
И тогда – тогда – Хан начал танцевать. Никакой красоты в этом не было, её у него отняли, но всё с той же неземной плавностью, с этой завораживающей силой, кажущейся застывшей на одном месте, навлекающей на себя удар, только для того, чтобы оказаться в ширине ладони от тебя, ровно настолько, чтобы пробить твою защиту и отрезать кусок от тебя. Он всё ещё мог это сделать. У него ещё что-то осталось.
— Когда мы проделываем это с нашими кораблями, — прорычал Хан, уже не смеясь, а теперь смертельно серьёзно, — мы называем это зао. Долото.
Мортарион неуклюже взмахнул косой и промахнулся. Клинок дао снова ударил его, оставив глубокую рану на вытянутой руке.
Изменение было завораживающим. Хан всё ещё был на грани смерти, всего в одном хорошем ударе от уничтожения, но он снова двигался, всё быстрее и быстрее, поскольку физиология примарха делала то, для чего была предназначена: поддерживать его жизнь, поддерживать его клинок в рабочем состоянии, поддерживать его в бою.
Мортарион зарычал, снова замахиваясь косой, чувствуя, как кричат его усталые мышцы, хотя его разум содрогнулся от осознания всего происходящего. Он должен был предвидетьэто. Ему не следовало вестись на эти подколы.
Их клинки снова столкнулись, зарычав во взрыве смешанных детонаций варпа, и они оба пошатнулись от удара, едва удерживаясь на ногах.
Он получил повреждение. Это ранило его.
И Хан оправился быстрее, его сломанные лодыжки каким-то образом пронесли его по развороченной земле быстрее, чем Мортарион успел среагировать. Когда дао снова лязгнул о косу, брызнула кровь, но это была уже не только кровь Джагатая.
Мортарион развернулся на пятках и отбросил Хана. Примарх упал, но он снова встал, шатаясь от катастрофических травм, словно пьяный, на опустошённом лице застыло мучительное выражение, но он всё ещё боролся с ужасающими повреждениями. Словно какой-то злобный дух оживлял его сейчас, подталкивая его истерзанное тело вперёд, пока оно не достигло необходимого искупления.
Меч вращался быстрее, расплываясь в двоящемся взоре Мортариона, и его было трудно остановить. Двое из них обменялись сокрушительными ударами, срывая куски бесценной боевой брони, разбивая фиалы, разрывая кабели и цепи. Их плащи были разорваны в клочья, их убранство уничтожено, их обнаженные тела выставлены напоказ в пятнах крови, полотнах содранных мышц, их притязания отброшены назад к изначальной истине — что они были диким оружием, пронумерованными клинками невольного бога.
Мортарион всё ещё был больше. Он по-прежнему был сильнее, чем больше черпал сверхъестественных даров, но теперь всё, что он чувствовал, было сомнением, сотрясаемым безжалостной яростью человека, который никогда не был чем-то большим, чем легкомысленным, самоуверенным и ненадёжным. Всё, что Мортарион мог сейчас видеть, это тот, кто хотел убить его — кто сделал бы что угодно, пожертвовал бы чем угодно, сражался бы с собой до предела своих физических возможностей, уничтожил бы своё тело, своё сердце, свою душу, просто ради удовлетворения своих клятв, которые он дал в пустоте.
— Если ты знаешь, что я сделал, — закричал Мортарион, продолжая сражаться сквозь этот холодный туман нерешительности, — тогда ты знаешь правду, брат — я больше не могу умереть.
И тут словно был дан сигнал. Окровавленная голова Хана поднялась, остатки его длинных волос свисали спутанными локонами.
— О, я знаю это, — пробормотал он с самым полнейшим презрением, которое когда-либо проявлял. — Но я могу.
Затем он бросился вперёд. Его сломанные ноги всё ещё несли его вперёд, его сломанные руки всё ещё держали его клинок, его наполненные кровью лёгкие и продырявленное сердце всё ещё давали ему достаточно силы, и он подошёл ближе.
Если бы он был в лучшей форме, то этот ход было бы трудно отразить, но он уже был немногим больше, чем трупом, сшитым силой воли, и поэтому Тишина поменяла положение, поддев Хана под лишённое брони плечо, и пронзая его.
Но это не остановило Хана. Парирование было замечено, запланировано, и поэтому он просто продолжал наступать, протащив себя по всей длине лезвия, пока коса не выступила из его разорванной спины, а Белый Тигр плотно прижался к шее Мортариона. На мгновение их лица столкнулись — теперь оба трупы, обескровленные, лишённые жизни, существующие только как маски чистой мести. Всё их величие было сорвано, разбросано по утилитарному рокриту, остались только желание, насилие, грубая механика презрения.
Это заняло всего долю секунды. Глаза Мортариона расширились, когда он понял, что не сможет вовремя отшвырнуть брата. Глаза Хана прищурились.
— И в этом разница, — выплюнул Джагатай.
Он полоснул своим дао, аккуратно перерезав шею Мортариону во взрыве чёрной желчи, прежде чем рухнуть в варп-взрыв, который ненадолго превратил посадочную площадку в самый яркий объект на планете после измученной души самого Императора.