Рука на груди

И еще про Альфария из сольника.

Дополнение к постам: http://joy.reactor.cc/post/4757868 и http://joy.reactor.cc/post/4754937

Альфарий про послушание Вальдора и примархов.

Вы спросите, почему я без вопросов принял объяснение того, как я и мои братья были потеряны. Это даже не было объяснением, не так ли? Но вспомните, что я сказал о том, что слово моего отца - это не просто закон, а истина. Если Он говорит вам, что что-то не важно, попробуйте с ним поспорить. Я даже не знаю, намеренно ли Он это делает.
Ладно, это ложь. Я знаю, что иногда Он делает это намеренно. 
Я уверен, что у всех моих братьев были похожие вопросы о том, как они оказались там, где они оказались. Я сильно сомневаюсь, что кто-то получил более подробный ответ, чем я. Я заметил, что со временем я стал лучше противостоять приливной волне, которую являла собой воля моего отца. Возможно, мои братья испытали то же самое. Возможно, однажды мы узнаем правду, хотя я бы не стал на это рассчитывать.
Интересным, однако, является то, что у нас могут быть желания, противоположные желаниям нашего отца. Сравните это, например, с Константином Вальдором. Он величайший чемпион моего отца и, возможно, для Легио Кустодес он то же самое, что я и мои братья для Легионес Астартес, по крайней мере, в некотором смысле. Я начал подозревать, что Вальдор не способен противится желаниям моего отца: я думаю, что это каким-то образом закодировано в самой его ДНК, как некоторая часть процесса, превратившего его из того, кем он был раньше, в то, кем он является сейчас. 
И всё же мы с братьями можем пойти против воли Императора, даже если намеревались этого делать. Если вы мне не верите, отправляйтесь в Монархию.
Но если отбросить глупость Лоргара, мне до сих пор интересно, что это значит. Является ли укоренившееся послушание Вальдора случайностью? Может ли это быть тем, что отец не смог воспроизвести в нас (и, несомненно, процесс должен был быть другим; в конце концов, он никогда не называл Вальдора своим сыном)? Было ли это неудачей с Его стороны или в процессе нашего творения? Или Он намеренно оставил нам эту свободу мысли и воли? Если да, то это тест? 
Затем я думаю о цели, которую мне дали: защитить Империум, без руководства, если это необходимо. И мне интересно, предвидел ли мой отец день, когда Его больше не будет здесь, чтобы вести нас, и поэтому никто не сможет узнать Его волю? Быть может Он даже предвидел день, когда мы, Его творения, сможем превзойти Его в мудрости, и поэтому к Его воле больше не нужно будет следовать?
Я не знаю ответа, но мне не нравится ни одна из этих перспектив.

Про убийство кустодия:

Многие люди, пытающиеся проникнуть через имперскую систему безопасности, повернулись бы и направились дальше внутрь, к самому Святилищу Империалис. Я этого не делал. Я направился обратно тем же путем, откуда прибыли контейнеры, руководствуясь врожденным чувством направления. В ста сорока метрах к юго-востоку я обнаружил ещё одну дверь, ведущую к лифту, который привёл меня сюда, а оттуда обратно на поверхность.
Должен признаться, я не ожидал облачённого в золото кустодианца на другой стороне, который направил на меня своё копьё стража. 
-Назови своё...
Остальная часть фразы была прервана, когда мой метательный клинок вонзился ему в горло.
Легио Кустодес очень живучи. 
Залаял болтер, посылая масс-реактивную взрывчатку туда, где мгновения назад была моя голова, но я ушёл вправо ещё до того, как клинок покинул мою руку. Я немедленно сократил дистанцию, потому что, хотя я и был очень быстр, я не мог перехитрить болтерные снаряды, только стрелявшего ими воина. Он активировал силовой клинок своего копья со скоростью мысли и направил его на меня, но я схватил оружие за древко и ударился в кустодианца спиной и бедром. 
Кустодианцы - большие, могучие воины, крупнее чем Легионес Астартес, но хотя этот немного превосходил меня в росте и нёс дополнительный вес своей аурамитовой брони, моей силы и рычага хватило, чтобы перебросить его через плечо, и он с грохотом приземлился на спину. 
Я вырвал копьё стража у него из рук, перевернул его и воткнул лезвие ему в грудь, прежде чем он успел среагировать. У меня не было опасений, что он поднимет тревогу, когда умрёт: мой метательный клинок, погружённый в его гортань, уже позаботился об этом. 
Моим первым убийством, лицом к лицу, стал один из элитных охранников моего отца. Я не знал имени этого воина - или, поскольку он был кустодианцем, я не знал ни одного из бесчисленного множества имён, - но он не ожидал, что найдёт врага, настолько превосходящего его по боевым навыкам, в туннелях под Императорским дворцом.
В этом и был смысл.

Есть старая терранская пословица, истоки которой давно забыты, о невозможности приготовления определенных продуктов питания без уничтожения некоторых ингредиентов.
Вы можете задаться вопросом, почему я, сын Императора, так хладнокровно убил одного из Его избранных кустодианцев. В конце концов, это был воин, которого мой отец выбрал в качестве одного из своих, генетически сконструировал его, и на которого были затрачены значительные ресурсы с точки зрения обучения и снаряжения. Вы могли подумать, что его убийство, пока он просто пытался выполнить свой долг, было не только жестоко и излишне, но и весьма расточительно. 
И в этом наше различие, у нас с вами. 
Во-первых, целью этого воина было обнаруживать и либо задерживать, либо устранять нарушителей. Ему не удалось это сделать.
Он потерпел неудачу, и тот факт, что противник превосходил его, не меняет этого. Если воину поручено удерживать позицию, а он этого не делает, то количество или качество врагов, против которых они были выстроены, имеет значение только для историй, которые могут быть рассказаны о них впоследствии. Скальды Влка Фенрика слагают великие песни о своих героях, но они, кажется, предпочитают славных неудачников скромным, умелым победителям.
Во-вторых, Малкадор был предельно ясен: я сделаю всё, что должен, чтобы сохранить то, что построили он и мой отец. Я не мог уклоняться от любого действия, независимо от его очевидной моральной окраски, если оно требовалось. Кровь одного верного слуги на моих руках была ничем по сравнению с этим долгом.
В-третьих, мне нужно было убедиться, что я сам не дефектный. Мне нужно было знать, что я могу действовать быстро и уверенно, и не дрогну от насилия, и я не мог позволить себе провести первое испытание в очень важный момент. Есть ещё одна старая терранская пословица, которая принимает форму вопроса, которая не полностью переводится на готик, но которую я лучше всего могу передать как: "Кто может по-настоящему познать себя, если они не сражались?"
Мы с этим воином испытали друг друга, и там, где он потерпел неудачу, я преуспел. 
Конечно, впереди всегда будут новые испытания.

Про Хоруса

Хорус был первым найденным примархом: его нашли на Хтонии, всего через три года после начала Великого крестового похода. Об этом говорят все записи.
И все записи врут.
Или, скорее, будет справедливо сказать, что записи отражают то, что считалось правдой теми, кто их составлял. Неужели вы думаете, что мой отец, Император, потеряв свои величайшие творения из-за уловок врагов, так громко и торжественно отпраздновал бы повторное воссоединение с первым? Это означало бы снова попасть под удар, и мой отец мог бы потерять единственного примарха, которого Ему суждено было найти - на этот раз навсегда. Нет, мой отец был намного хитрее. Я был удачным случаем, одиноким остатком Его великой работы, вырванным из пасти неудачи. Хорус был первым признаком того, что многие из нас могли выжить в глубинах галактики, и поэтому известие о существовании Хоруса может быть поставлено под угрозу. Он стал точкой сплочения, славной надеждой растущего Империума: очевидно, первым из сыновей Императора, который будет найден, и которому суждено стать величайшим и самым ярким из всех нас. Эту роль знаменосца я никогда не смог бы выполнить, но иногда я задаюсь вопросом, насколько тяжелым грузом эта ответственность легла на плечи моего брата.
Конечно я наблюдал за ним. Я наблюдал за ним, а он даже не подозревал, что я существую. Я не торопился раскрывать себя, даже когда Хорус занял место рядом с нашим отцом. Как вы понимаете, меня нашли относительно быстро; все мои братья достигли зрелости или почти достигли зрелости, насколько это можно определить для таких существ, как мы, до того, как наш отец нашёл их. Мы - то есть мой отец, Малкадор, Константин Вальдор и я - не знали, как время, проведённое вдали от дома, могло повлиять на них. Так что я смотрел, оценивал и не открывал себя.
Это была моя роль.
Но опять же, это мои записи. И все записи врут.

-Ты предполагаешь, что нас каким-то образом дублировали?
-Дублировали, разделили, - Омегон пожал плечами.-У меня нет уверенности, просто догадки. Но я знаю, что ты часть меня. Как ты говоришь, мы - одна душа в двух телах.
-Это значило бы, что наш отец о тебе не знал. Что никто о тебе не знает, кроме Легиона.
Омегон кивнул. 
-Я могу придумать, как использовать этот факт, даже когда мы раскроем себя.
Я улыбнулся. 
-Когда мы открываем себя?
-Ты собираешься скрывать меня от наших братьев? Отца? 
-Или ты будешь скрывать меня от них,-я пожал плечами, копируя его жест. В какой-то момент Альфа Легиону потребуется, чтобы их примарх был виден публично. Половина из них всё равно похожи на нас. Один из членов Легиона - примарх. Все остальные - лишь одни из многих. 
Омегон улыбнулся. 
-Так когда же одного из нас обнаружат?
Никто из нас не сможет сойти за младенца, вырасти и доминировать в обществе, как наши братья, - сказал я. -Мы могли бы поступить так же, как ты, и приблизиться к Империуму - или, возможно, найти систему вдали от линии фронта Крестового Похода и добиться там известности, хоть и в зрелом возрасте. Я хотел бы сначала найти и проверить остальных наших братьев, прежде чем кто-то из нас станет известен. Подозреваю, что у нас достаточно времени на подготовку. 
-Если мы не можем сойти за ребёнка, почему бы не спуститься в цивилизацию как воинственное божество? - предложил Омегон.
Я покачал головой. 
-Никаких богов. Я не доверяю им. Даже если они - это я. 
-И как это сработало для Империума? 
-Лоргар дурак,-твёрдо сказал я.-Он отказывается прислушиваться к утверждениям того самого человека, которого он называет божеством! Если бы я не знал лучше, я бы подозревал, что он желает, чтобы наш отец был богом только для того, чтобы сам Лоргар мог претендовать на божественность.
Омегон внимательно посмотрел на меня. Ему явно было так же странно, как и мне, наблюдать, как его собственное лицо двигается и реагирует.
-Как ты думаешь, какому брату мы должны открыться, когда придёт время? - спросил он.
Я задумался. 
-Думаю, выбор очевиден. Исходя из того, что я рассказал тебе о братьях, что подсказывают тебе инстинкты?
Омегон ответил, не задумываясь. 
-Хорус. 
Я кивнул. 
-Хорус. 
-Тогда мы договорились. Но судя по тому, что ты мне рассказал, он чрезвычайно проницателен. Ты уже видел его раньше. Я нет. Когда придёт время, думаю, я должен встретиться с ним, чтобы обеспечить более искреннюю реакцию.
Я улыбнулся. 
-Справедливо. Но я бы с удовольствием на это посмотрел.
Омегон улыбнулся в ответ. 
-Не волнуйся, брат. Я тебе всё расскажу.

Видение прошлого, видение грядущего

У меня бывали видения до этого. Как и у большинства гротов в Ржавошипе; нас не пускали в пивные хаты или в бойцовые сараи, так что изредка, когда удавалось избежать тяжкого труда, мы собирались группами с гротами, которых ненавидишь меньше всего, и лопали тощие грибы, росшие на складах варпоголовых на краю поселения. Не очень-то они хорошие были, те видения: скорее, просто разноцветные головные боли. Но это? Это было чем-то иным. Аудиенцией с богами.

Сначала ничего не было. Только тьма, сырость и холод. А потом, высоко наверху, раздался голос. Точнее, голоса. Они были такими громкими и глубокими, что я не понимал, на каком языке они говорят, тем паче о чем говорят. Это точно были Горк и Морк. И они дрались, что нормально, ведь это то, что они любят больше всего. Я этого не видел, но чувствовал – тяжелые, грохочущие удары, которые заставляли тьму рокотать и сбили бы меня с ног, будь я там так или иначе.

А потом – искра. Крошечное пятнышко зеленого, яркое и голодное, опускавшееся вниз много-много-много длин клыка, пока не коснулось пола того места, где я находился. Зеленое расползлось из этой маленькой точки, колыхаясь большими яркими кругами и собираясь в пятна, также растекавшиеся кругами. Оно расширялось быстрее и быстрее, пока им не покрылось все, что видел глаз. Теперь стало светло, и я увидел, что нахожусь в какой-то пещере. Или скорее, в большой, искажающейся мешанине пещер, как ячейки в улье сахарного гада, только здоровенные.

Стены были... я думаю, правильное слово – мясистые. Влажные, красные и морщинистые, как складки в мозгах, которых я за свою короткую жизнь повидал немало, чтобы хорошо запомнить. Когда на них собиралось зеленое, они менялись. На них начинали вырастать грибы. Сначала плесень и слизь – то, что ешь, пока в разгаре пыльная буря, а орки забрали все хорошие харчи. Но потом появились мракокорни, желчешапки и большие, сложные штуки, подобных которым на Урке не росло.

И, как и вовне священных видений, где бы ни росли грибы, прорастают другие зеленые твари. Сначала сквиглеты, те, которые такие крохотные, что видишь их только как мелкие крапинки, копающиеся у тебя в подмышках, после них – сквиги размером с кончик когтя, кулак и голову. Потом появились снотлинги – которые для гротов, как мы для орков – ползавшие, скулившие и бранившиеся друг с другом в больших, извивающихся кучах. Повсюду снотлинги ели сквигов, сквиги ели снотлингов, и с каждым щелчком челюстей, скрежетом зубов и грызущим звуков, зеленое становилось ярче и живее.

Потом появились гроты. Стаи гротов, и они тут же принялись за работу, смастерив маленькие жалкие инструменты из сухожилий сквигов и шапкодерева и угрозами заставляя снотов тоже работать. Быстрее, чем я мог осознать, они отбросили грибные джунгли и начали сооружать фермы, склады, пивные хаты и бараки. Они уложились как раз к появлению первых орков, которые уже продирали себе путь из ростовых дыр и уже были голодны.

Орки прибывали и становились больше, пока даже заморыши среди них не стали размером с варбоссов на Урке. И надо всем этим – сверху, на чем-то, видимо, служившим потолком пещеры, или, может, в бесконечности – появлялись звезды. Больше звезд, чем могли бы сосчитать все меки на Урке за свою жизнь, и каждая из них такая ярко, злобно, красиво зеленая.

Я так увлекся звездами, что не увидел сквиггота.

Это было великолепное создание. Ужасное создание. Большой, как баивой вагон, и на его фоне тощие звери с обвислым горлом, выращенные пастухами-змеекусами на Урке, выглядели жалко. Он едва не раздавил меня в кашу своими лапами. Но я не дожил бы и до трех лет, если бы не мог по-Морочьи ловко и быстро откатиться от поступи, а едва я оказался на ногах, то последовал за зверем. Не знаю, почему, но это казалось правильным. Вскоре, там оказалась целое стадо сквигготов, неуклюже топающих в чем-то похожем на галоп и сталкивающихся друг с другом с силой достаточной, чтобы разрушить форт. Я бежал вместе с ними через этот непослушный сад, и мне было плевать, раздавят ли они меня в лепешку, потому что казалось, что страх – это не то, что стоило испытывать в этом месте.

К тому моменту, наверху, где сияли зеленые звезды, находились воины. Огромные орки, идеальные орки, каждый – больше, чем вождь клана, и подернут зеленым светом. Я не знаю, как это понял, но то были орки, какими их задумывали. Они светились достаточно ярко, чтобы затмить звезды, и когда они шагали по небу, я чувствовал над ними богов, скалящихся сверху вниз в злобной гордости. Потом сверху начали раздаваться удары, грохот и рев – гиганты вступили в драку.

Сложно было видеть, что происходит, учитывая, что я смотрел вверх через просветы между боками галопирующих сквигготов, но там была большая, большая, большая драка. И она становилась больше. И я думаю, орки выиграли. Конечно, они же не могли проиграть? Но потом, когда шум сражения затих, присутствие богов тоже исчезло. Казалось, будто вся пещера снова стала холодной и темной, какой была в начале. Сквигготы мгновенно остановились, как и каждая другая тварь во всем Большом Зеленом. Ощущение было такое, будто все неожиданно потерялись, осматриваясь и размышляя, что делать теперь.

Естественно, они начали драться. Это было безумие, сверху и снизу, от гигантов в небе, обменивающихся ударами, подобными падению комет, до снотлингов в самом низу, сжимающих тощие пальцы вокруг шей друг друга. И в отсутствие богов, которые бы надавали всем по башке и приказали бы угомониться, действо продолжалось до тех пор, пока то место не превратилось в палатку мясника, а убийств не стало столько, что для выживших появилось достаточно пространства.

Мирно после этого не стало, но и кровавой бойни не было, поскольку все действительно крепкие твари, вроде орков в небе, были мертвы. Так продолжалось годами. И все же орки там были. Но они и в сравнение не шли с громадными бойцами, которые находились там до того. И все они застряли на полу пещеры. Наблюдать за ними было, как смотреть на капли дождя, стираемые люкотерами тракка: каждый раз, когда один из них становился таким большим, что казался способным достать до неба, все остальные поблизости сбивались в кучу и раздирали того на куски, так что никто не смог стать таким большим, каким должен был.

Вернее, пока один не стал. Он не был таким уж большим, когда на него напали, но он подобающим образом уничтожал каждого орка, атаковавшего его, раздавая удары головой, как выстрелы в упор из пушки, и затаскивая каждого выжившего в строй, чтобы те сражались рядом с ним. По мере того, как стекалось больше и больше врагов, боец становился крупнее, как и груда тел перед ним. Вокруг него во все стороны начала бить зеленая молния, и вскоре куча трупов доросла до самого неба. Увидев это, новый гигант начал лезть по горе мертвецов к звездам.

С каждым шагом, победитель становился крупнее... мощнее, и вскоре пещера снова начала ярко светиться. Звезды разбухли, и я знал, что почему-то Горк и Морк вернулись. Или что они никогда не уходили, просто на какое-то время потеряли интерес, пока вновь не появился кто-то достойный их взгляда. Вскоре, чемпион достиг вершины горы трупов, где звезды стали такими большими, что между ними не осталось места, и замер там ненадолго, будто размышляя.

Глядя на этого титана, у которого теперь были рога и куча рук, державших всевозможные пушки и чоппы, я был в ужасе. Но еще я впервые познал, что такое радость.

А потом титан посмотрел на меня в ответ. В зеленом море его здорового глаза плыли космические корабли, выглядевшие как крохотные мусорные гады, и когда вся тяжесть этого взгляда легла на меня, я возблагодарил богов, позволивших мне умереть вот так. Но гигант не убил меня. Он согнул палец, достаточно большой, чтобы запустить луну в планету, и поманил меня. Потом он повернулся и шагнул в восхитительное, бесконечное зеленое, оставляя лишь полыхающие следы.

Когда я вновь оказался во дворе, надо мной возвышался Газкулл Трака. Это был он. Он почему-то выглядел больше, чем когда был трупом. И он посмотрел на меня глазом, который, хоть и был нормально красным, сохранил то же выражение, с каким обратился ко мне в глубинах того видения.

И едва он взглянул на меня, я потерял уверенность в том, что был собой. Взамен, я стал собой. Но времени на долгие размышления не было. Потому что вместо того, чтобы поманить меня, как это сделал гигант, Газкулл ткнул пальцем мне в лицо, и я никогда не забуду первых слов, что услышал от него.

– Теперь слушай внимательно, – сказал он, – или я тебя поколочу.

Однако, какое бы сильное впечатление это ни оставило, вам, скорее всего, интереснее, что он сказал дальше. Проведя рукой по гряде уродливых скоб, окаймлявших его новую блестящую макушку, и удовлетворенно ощерившись, он опустился на одно колено так, что мы оказались лицом к лицу, и снова заговорил.

– Некоторые орки умные. Некоторые орки сильные. А я и то, и другое.

Так это и было. Со временем он сказал больше, но тогда этого было достаточно. По правде говоря, я никогда не слышал, чтобы кто-то описал Газкулла лучше, чем он сам сделал это прямо там, во дворе Гротсника. И едва он заговорил, мы оба поняли, что я связан с ним, так же просто и так же неотрывно, как пластина, скрепленная с его черепом.

Дэн Абнэтт, "Биквин: Покаяние" перевод первой главы

Возможно, перевод уже есть в инете, но я не встречал. Поэтому решил попробовать взяться за эту долгожданную книгу. Если видели перевод - скиньте в коментах, чтобы я зря не заморачивался.

_____________________________________________________________________

БИКВИН: КНИГА ВТОРАЯ

"ПОКАЯНИЕ"

Первая часть истории, именуемая...

КОРОЛЕВСКАЯДВЕРЬ

ГЛАВА 1

О компании, которой человек придерживается, а также о компаниях, которые его удерживают

 С тех пор как я встретила демона, мои сны стали липкими и черными. 

 Прошло два месяца с тех пор, как он впервые посетил меня, и его нематериальное присутствие просочилось в мои сны, как смола, склеив все мои мысли, так что теперь ничто не было ни ясным, ни отдельным. Просто один комок черной путаницы, в котором идеи извивались, не давая себе покоя, не в силах вырваться на свободу или определить себя.

 Я надеялась на ясность. Думаю, что ясность была тем, что я искала всю свою жизнь. Я хотела бы встретить вместо этого ангела, чья сущность наполнила бы мой разум, как янтарь. Признаюсь, это была полнейшая фантазия. Я никогда не встречала ангела и не знала, существуют ли они, но именно это я себе и представляла. Там, где прикосновение демона могло утопить мои сны в темной жиже, прикосновение ангела наполнило бы их золотой смолой, так что каждая мысль и идея сохранилась бы, одна и нетронутая, вполне ясно представленная, и я смогла бы найти в них смысл. Во всем.

 Я видела янтарь на рыночных прилавках под Тулгейтом. Так я узнала об этом материале: полированные камешки оттенков охры, гуммигута и аурипигмента, похожие на стекло, а внутри каждого – муха с кружевными крыльями или жук, застывшие навеки.

 Вот как бы я хотела, чтобы выглядел мой разум: каждая мысль была бы представлена таким образом, доступная свету со всех сторон, настолько ясная, что можно было бы рассмотреть каждую мельчайшую деталь через увеличительное стекло.

 Но демон вошел в меня, и все стало черным.

 Я говорю "демон", но мне сказали, что правильный термин - "демон-хост". Его звали Черубаэль. Мне показалось, что это имя ангела, но, как и все в городе Королевы Мэб, вещи и их имена не совпадают. Они неизбежно являются шифрами друг для друга. Через свои липкие, черные сны я, по крайней мере, разглядела, что Королева Мэб — это город глубоких противоречий. Это было полумертвое или, по крайней мере, полуиное место, где одно было на самом деле чем-то противоположным, а правда и ложь чередовались, и люди были не теми, кем казались, и даже дверям нельзя было доверять, потому что они слишком часто открывались между местами, которые не должны были пересекаться. 

 Город был мертвым существом внутри живого, или наоборот. Это было место, преследуемое призраком самого себя, и лишь немногие обладали способностью вести переговоры между ними. Мертвые и живые задавали друг другу вопросы, но не слушали или не могли услышать ответы. И те немногие, кто ходил, осознавая, в темных местах между ними, на границе, отделяющей физическое от отбрасываемой им тени, казалось, были больше озабочены тем, чтобы переправить души с одной стороны на другую, отправить кричащих живых на смерть или вернуть к жизни ослепших мертвецов.

 У нас с великой Королевой Мэб была общая черта. Во мне тоже была мертвая половина, тишина внутри, которая делала меня изгоем. Я была истинной подданной Королевы Мэб, ибо я была противоречием. Меня все сторонились, я была отверженным сиротой, не подходящей для общества, но все искали меня как некую награду.

 Меня зовут Бета Биквин. Мое имя - Ализебет, но так меня никто не называл. Бета — это уменьшительное. Оно произносится как Бей-та, с долгим гласным, а не Беттер или Битер, и я всегда думала, что это для того, чтобы отличить его от буквы «Еленики», которая обычно используется в научных порядковых обозначениях. Но теперь я начала думать, что именно так оно и было. Я была Бетой, второй в списке, вторым вариантом, второй по рангу, меньшим из двух, копией. 

 А может, и нет. Возможно, я была просто следующей. Возможно, я была альфой (хотя, конечно, не тем Альфой, который был со мной в те дни).

 Возможно, возможно... много чего. Мое имя не определяло меня. Этому, по крайней мере, я научилась у Черубаэля, несмотря на липкую тьму снов, которые он распространял. Мое имя не соответствовало мне, как и его имя не соответствовало ему. Мы оба, подобно Королеве Мэб, с самого начала были противоречивы. Имена, как мы увидим, бесконечно ненадежны, но бесконечно важны.

Я стала очень чувствительна к различию между тем, как что-то называется, и тем, чем оно является на самом деле. Это стало моим методом, и я научилась этому у Эйзенхорна, который на то время, я полагаю, был моим наставником. Эта практика недоверия к чему-либо по его внешнему виду была его способом существования. Он ничему не доверял, но в этой привычке была какая-то ценность, потому что она явно помогла ему прожить долго. Примечательно долго.

 Она также определяла его, потому что я не знала его природу, как и не осознавала свою. Он сказал мне, что он инквизитор Святого Ордоса, но другой человек, который с такой же настойчивостью претендовал на это звание, сказал мне, что Эйзенхорн, по сути, был отступником. Хуже того, еретиком. Хуже того, Экстремис Диаболус. Но, возможно, этот человек - Рейвенор, его имя - возможно, он был лжецом.

 Я знала так мало, я даже не знала, ведает ли Эйзенхорн, кто он такой. Мне было интересно, был ли он таким же, как я, озадаченным тем, как правда мира может внезапно измениться. Я считала себя сиротой, воспитанной в школе Непроходимого Лабиринта, чтобы служить агентом Ордоса. Но теперь оказалось, что я... генетическая копия, а вовсе не сирота. У меня нет - не было - родителей. У меня не было мертвых матери и отца, которых я могла бы оплакивать, хотя я оплакивала и скучала по ним всю свою жизнь, потому что они были выдумкой, как и история их надгробия на болотном кладбище.

 Мне сказали, что Лабиринт Ундуэ — это не школа Ордоса, а академия, управляемая герметическим обществом под названием Когнитэ, которое было древним теневым двойником Инквизиции.

 Теперь мне предстояло решить вопрос о своей лояльности. Служить ли мне Когнитэ, которые меня воспитали, или Священному Ордосу, частью которого я всегда считала себя? Бросить ли мне вызов Эйзенхорну, который мог быть слугой Священного Трона или трижды проклятым еретиком? Обратится ли к Рейвенору, который претендовал на императорскую юрисдикцию, но мог оказаться самым большим лжецом из всех?

 А как насчет других сторон в этой игре? Не в последнюю очередь - Король в Желтом? Должна ли я встать на его сторону? 

 На данный момент я решила идти с Грегором Эйзенхорном. И это несмотря на то, что он общался с призраками демонов и воином Легионов Предателей и был обличён мной в ереси.

 Почему? Из-за всего того, что я только что сказала. Я не доверяла никому. Даже Грегору Эйзенхорну. Но я была в его компании, и он, как мне казалось, был наиболее откровенен со мной. 

 У меня, конечно, были свои принципы. Хотя это было сделано подпольно Когнитэ, меня воспитали в убеждении, что мое предназначение - служить Трону. Это, по крайней мере, казалось правильным. Я знала, что скорее присягну нашему Богу-Императору, чем любой другой силе или фракции. Где я окажусь в конечном итоге, я не могла сказать, ибо, как я уже говорила, я не могла определить никакой истины, на которую можно было бы положиться. По крайней мере, в компании Эйзенхорна я могла узнать некоторые истины, на которых можно было бы основывать свое решение, даже если бы в конечном итоге они заключались в том, чтобы покинуть его сторону и присоединиться к другой. 

 Я хотела учиться, учиться по-настоящему, а не по-плутовски, как в Лабиринте Непроходимости. Я хотела узнать правду о себе и о том, какую роль я играю в великой тайной схеме. Более того, я хотела разгадать секреты Королевы Мэб и открыть их свету, ибо в тени мира таилась угроза существования, и раскрыть ее было бы величайшим долгом, который я могла бы исполнить во имя Бога-Императора. 

 Я желала этого, хотя, как я поняла позже, нужно быть осторожной в своих желаниях. Тем не менее, раскрытие всей истины во всей ясности было той целью, которую я лично поклялась выполнить. Вот почему в ту холодную ночь я была Виолеттой Фляйд и шла по улицам квартала Фейгейт под руку с Эйзенхорном, чтобы прибыть на встречу в салоне Ленгмура.

 Да, я знаю. Виолетта Фляйд была еще одной вуалью, ложным именем, фальшивой мной, ролью, которую нужно было играть, тем, что наставники Лабиринта Ундуэ называли «функцией». Но из игры можно было извлечь просветление, поэтому я шла тогда и пока что шла на стороне Эйзенхорна. 

 Кроме того, мне нравился его демон.

 Черубаэль был сердечен. Он называл меня "маленькой штучкой", и, хотя он загрязнял мои сны, мне казалось, что он самый честный из моих спутников. Казалось, ему нечего терять, и поэтому честность ему ничего не стоила. В нем не было никакой скрытой стороны.

Не все находили его таким сносным. Лукрея, девушка, которую я забрала с собою на попечение Эйзенхорна, ушла через некоторое время. Однажды ночью она выскользнула на улицу, не попрощавшись, и я уверена, что именно компания призрака демона окончательно выбила ее из колеи, несмотря на все, что она видела до этого момента. Но Лукрея никогда не участвовала в интригах, она была лишь сторонним наблюдателем. Я не могла винить ее за то, что она хотела остаться в стороне. 

 Черубаэль был демоном, существом Имматериума, закованным в человеческое тело. Думаю, тело было уже давно мертво. Его истинная сущность, находящаяся внутри, тянулась к внешней оболочке, словно пытаясь выбраться наружу. Очертания рогов упирались в кожу надбровья, словно какой-то лесной олень или баран стремился вырваться наружу. Это натягивало бескровную плоть его лица, придавая ему непроизвольную усмешку, вздернутый нос и глаза, которые странно и слишком редко моргали. Иногда я думала, не лопнет ли он в один прекрасный день, и не останется ли от него ничего, кроме отросших рогов и ухмыляющегося черепа. 

 Он был довольно страшным, но сам факт его существования меня успокаивал. Если он был демоном, значит, такие вещи существуют. А Королева Мэб постоянно демонстрировала, что во всем существует симметрия: мертвое и живое, материальное и нематериальное, правда и ложь, имя и ложное имя, верный и неверный, светлое и темное, внутреннее и внешнее. Так что если он был демоном, то, конечно, должны были существовать и ангелы? Черубаэль, проклятый и несчастный, был моим доказательством того, что ангелы существуют.

 И, возможно, со временем один из них придет ко мне и наполнит мои сны янтарным соком, и позволит мне увидеть вещи, золотые и ясные, такими, какими они были на самом деле.

 «Можно измерить город, - заметил Эйзенхорн, пока мы шли, - по количеству метафизических обществ, которые он содержит».

 «Можно измерить круг, - ответила я, - начиная с любого места».

 Он посмотрел на меня, озадаченный.

 «К чему ты клонишь?»

 «Это все равно круг, - сказала я. Нет начала, нет конца. Бесконечный.»

 «Да. И это все еще город».

 «Неужели?», - спросила я.

 Я была в игривом настроении, но ему это было безразлично. Он имел в виду, конечно, темперамент и здоровье города. Город, находящийся в упадке, склоняющийся к коррупции и духовным недугам, становится домом для любопытных верований. Растет интерес к иному. Это основное учение Ордосов. Мода на оккультизм и эзотерику, преобладание интересов к потустороннему — вот симптомы культуры, находящейся в опасной деградации. 

 Если город вам незнаком, то салон Ленгмура находится в ложбине старых улиц под облупившимся шпилем Святой Целестины Фейгейт, колокола которого звонят по нечетным часам. В эту ночь на широких ступенях перед храмом собралось множество нищих, известных как Курст, просящих милостыню. Я не могла не посмотреть, нет ли среди них Реннера Лайтберна. За те месяцы, что прошли с тех пор, как мы расстались, я часто думала о нем и гадала, какая судьба постигла его, ведь никаких его следов нигде нельзя было найти. 

 Не было следов и здесь. Эйзенхорн заметил мой взгляд, но ничего не прокомментировал. Хотя Лайтберн был храбрым и самоотверженным, пока был со мной, его разум был стерт агентами Рейвенора, и он был возвращен на улицы, ничего не понимающий. Эйзенхорн считал, что мне было лучше без него и, конечно же, Лайтберну было лучше без меня.

 Тем не менее, у меня никогда не было возможности поблагодарить его.

 По всему маленькому, грязному кварталу Фейгейт располагались салоны, столовые и дома собраний, которые были популярным местом для тех, кто увлекался метафизикой. Я видела плакаты на стенах и объявления в окнах, рекламирующие духовные лекции, викторины и вечера спиритических сеансов, или возможность послушать известных ораторов, просвещающих по многим эзотерическим вопросам, таким как "Место человека в космосе", или "Тайная архитектура храмов Королевы Мэб", или "Скрытая сила цифр и букв". Несколько заведений рекламировали чтение Таро по предварительной записи, а другие обещали духовное исцеление и откровения из прошлой жизни, которые проводились экспертами-практиками.

Салон Ленгмура, старые окна которого светились золотом в наступающем вечере, стоял на первом месте среди них. Это было место встречи творческих душ, склонных к мистике. Говорили, что знаменитый поэт Крукли регулярно обедал здесь, и что часто его можно было встретить выпивающим с гравером Аулеем или прекрасной оперной певицей Коменой Ден Сале. Это место славилось своими лекциями, как официальными, так и неофициальными, чтениями и перформансами, а также провокационными диалогами, которые велись между эклектичной клиентурой.

 «В другом мире, - пробормотал Эйзенхорн, открывая передо мной дверь, — это место было бы закрыто Магистратом. Или Ордосом. Весь этот район».

 Я считаю, что существует тонкая грань между допустимым и недопустимым. Империум любит свои предания и тайны, и всегда есть активный интерес к тому, что можно считать посторонними идеями. Однако от этих безобидных и веселых развлечений до откровенной ереси всего один шаг. Королева Мэб и заведения, подобные этому, стояли на этой грани. Здесь царил дух оккультизма, под которым я подразумеваю старое определение этого слова - скрытое и невидимое. Казалось, что здесь хранились настоящие секреты, обсуждались истинные тайны, тайны, выходящие за рамки безобидных мелочей и пустяков, допустимых в более благополучных мирах. 

 Королева Мэб, да и весь мир Санкура, скатился в неразумный, богемный упадок, выпав из строгой и суровой хватки имперского контроля в состояние распада последних дней, который закончится только упаднической кончиной или поспешной и запоздалой чисткой со стороны внешних властей.

 Но салон, ах, какое место! Напротив улицы находилась его знаменитая столовая, большая, светлая комната, которая гудела от звона посуды и болтовни клиентов. Здесь было многолюдно, и люди стояли в очереди на улице, чтобы занять столик для ужина.

 За залом и кухнями располагался сам салон - задний бар, куда можно попасть через двери в боковых коридорах и через занавешенный арочный проем в задней части обеденного зала. Это было сердце заведения. Он был запыленным, я бы сказала, если вы никогда не бывали в нем, освещенным старыми люминесцентными лампами в абажурах из тонированного стекла, стены оклеены роскошным узором из черных листьев папоротника на пурпурном фоне. Сзади находилась длинная барная стойка, тяжелое дерево которой было выкрашено в темно-зеленый цвет и украшено латунными полосами. Основное пространство было заставлено столиками, а по бокам располагались кабинки, вокруг которых можно было задернуть черные шторы для приватных встреч. 

 Здесь было многолюдно, толпились посетители, многие из которых пришли из столовой, чтобы выпить дижестив после ужина. Воздух был полон голосов и дыма обскуры, но он не был оживленным, как в городской таверне или оживленной столовой без нее. Здесь царила сдержанность, томность, словно эти разговоры были неспешными и касались скорее философских вопросов, чем пустой болтовни любителей выпить в поисках вечернего отдыха. Сервиторы, сработанные из латуни и облаченные в зеленые одежды, пробирались сквозь толпу, разнося подносы с напитками и тарелки с едой.

 Мы заняли кабинку в стороне, откуда можно было наблюдать за приличной частью зала. Слуга принес нам джойлик в узорчатых рюмках и маленькие тарелочки с жареным ганнеком, намазанным горчицей, и мякотью кетфрута в соли.

 Мы наблюдали.

 Я была заинтригована клиентурой и их пьяными разговорами.

 «Это Крукли?» - спросила я, глядя на грузного мужчину, сидевшего под картиной Тетрактиса, беседуя с маленькой женщиной в сером.

 «Нет, - ответил Эйзенхорн. Крукли выше, на нем меньше мяса».

 Я умею наблюдать. Это было частью моего обучения. Заботясь о том, чтобы сохранить роль чопорной молодой леди Виолетты Фляйд, я сканировала толпу, отмечая то одно, то другое лицо, высматривая, кого я могу узнать, и кого, возможно, будет полезно узнать в другой день. Я увидела бородатого караванщика из Геррата, держащегося с тремя мужчинами - один казался кротким схоламом, другой, судя по его испачканным чернилами рукам, был скромным рубрикатором, а третий выглядел бы уместным во главе банды убийц Приход Гекати.

За другим столом три сестры-медсестры из лазарета Фейгейт сидели в молчании, разделяя бутылку мятного вина, одинаковые в своих подпоясанных серых саржевых халатах и белых фалдах. Они не разговаривали и не смотрели друг на друга, на их усталых лицах читалась лишь пустота. Я задалась вопросом, попали ли они сюда по ошибке, или это просто ближайшее к ним заведение, и они терпят декадентское общество каждый вечер ради восстанавливающего силы напитка.

 Рядом с барной стойкой стоял пожилой мужчина с самыми длинными руками и ногами, которые я когда-либо видела. Он неловко ерзал, словно так и не смог освоить длину, до которой вырос его тощий каркас. Он был одет в темный фрак и брюки и смотрел сквозь серебряное пенсне, делая записи в блокноте. Рядом с ним в баре, но, видимо, не в компании пожилого человека, поскольку они не обменялись ни словом, сидел маленький, грустный старик, очевидно, слепой. Он потягивал напитки, которые бармен пододвигал ему в руки, чтобы он мог их найти.

 Я заметила многих других. Я также отметила любые признаки наличия оружия: оттопыренный карман здесь, подпоясанный ремень там, жесткость позы, намекающая на скрытый нож или замаскированную кобуру. Я не ожидала, что вечер обернется чем-то неприятным, но, если бы это случилось, я уже составила карту проблемных мест и знала, с каких сторон могут исходить угрозы.

 Как раз перед тем, как зажегся свет, я увидела у боковой двери двух людей, которые что-то срочно обсуждали. Один был молодой состоятельный джентльмен в полосатом костюме и халате. Другой - женщина в робе цвета ржавчины. Меня привлекло спокойное оживление их разговора. Хотя я не могла расслышать слов, их манера была несколько взволнованной, как будто обсуждался какой-то серьезный личный вопрос, который по тону совершенно отличался от блуждающих дебатов в остальной части салона. 

 Женщина совершила жест отказа, затем повернулась, чтобы уйти через боковую дверь. Мужчина взял ее за руку - мягко - чтобы отговорить, но она отпихнула его и вышла. Когда она проходила под низкой лампой боковой двери, я увидела ее профиль и сразу же почувствовала, что откуда-то знаю ее. 

 Но вот она вышла и скрылась на улице, а свет в салоне продолжал мерцать.

 Гурлан Ленгмур, покровитель заведения, вышел на небольшую сцену и кивнул бармену, который перестал щелкать выключателями, когда внимание и тишина были достигнуты.

 «Друзья мои, - сказал Ленгмур, - добро пожаловать на сегодняшнее вечернее развлечение».

 Его голос был мягким и маслянистым. Он был невысоким человеком, изысканным и хорошо одетым, но в остальном довольно скучным на вид, что, похоже, его беспокоило, поскольку его темные волосы были выбриты с правой стороны, а затем закручены на макушке в огромный, пропитанный маслом локон, как предписывала последняя светская мода. Мне показалось, что он принял этот современный стиль не столько потому, что это было модно, сколько потому, что это придавало его лицу какую-то особую интересную черту.

 «Позже, в задней комнате, будет тарош, - сказал он, - а затем мастер Эдварк Надрич расскажет о значении Ураона и Лабирина в Раннеангеликанских гробницах. Те из вас, кто уже слышал выступления мастера Надрича, знают, что вас ожидает увлекательное и познавательное зрелище. После этого состоится открытая дискуссия. Но сначала, на этой маленькой сцене, Мамзель Глина Тонтелль, знаменитая чревовещательница, поделится с нами своими медиумическими способностями».

 Раздались горячие аплодисменты и звон ножей для масла о края стеклянной посуды. Ленгмур отступил назад, жестом приветствия склонив голову, и на сцену поднялась невзрачная женщина в жемчужно-сером шелковом платье фасона, который уже несколько десятилетий как вышел из моды. 

 Ее пухлое лицо было осунувшимся. Я прикинула ее возраст - около пятидесяти лет. Она приняла дружные аплодисменты кивком и легким взмахом руки.

 «Ее платье, - прошептал Эйзенхорн. - Старый стиль, чтобы напомнить нам о прошлых поколениях. Обычный трюк».

 Я кивнула. Мамзель Тонтелл действительно выглядела как светская дама из блистающих бальных залов прошлого века, времени, когда Королева Мэб была более величественным местом. Я видела такие в книгах с картинками. Даже в ее манерах было что-то старомодное. Это был спектакль, роль, а я с большим интересом относилась к тем, кто хорошо играет роли. Она, кажется, намазала кожу и платье пудрой для костюмов.

«Загримировалась, как призрак, - проворчал Эйзенхорн. - Чревовещатели называют это "фантомиминг", и это еще один приевшийся трюк».

 Мэм Тонтелль наложила на себя траурные тени, светлая пудра создавала впечатление, что она стояла, не двигаясь, на протяжении десятилетий, пока на нее оседала пыль. Это было сдержанно и, со своей стороны, показалось мне очень забавным.

 Она прижала одну руку к верху груди, а пальцами другой провела по бровям, нахмурив брови в сосредоточенности.

 Здесь есть мальчик, - сказала она. - Маленький мальчик. Я вижу букву «H»».

 В толпе несколько человек покачали головами.

 «Определенно мальчик», - продолжала Мамзель Тонтель. Ее голос был тонким и бесцветным. «И буква «H». Или, возможно, буква «Т»».

 «Холодное чтение», - пробормотал Эйзенхорн. «Самый старый трюк из всех. Закидывает удочку».

 И, конечно, так оно и было. Я видела, что это было, и разделяла скептицизм Эйзенхорна, но не его презрение. Меня всегда очаровывали подобные отвлекающие маневры, и мне было забавно наблюдать за работой актера. Более того, за фокусником, который с помощью представления создавал что-то из ничего.

 Мэм Тонтель попробовала еще одну букву, «Г», насколько я помню, и мужчина сзади подхватил ее, а вскоре убедился, что получает послание от своего крестника, давно умершего. Мужчина был весьма поражен, хотя он сам предоставил все факты, которые сделали это убедительным, невинно выложив их в ответ на ловкое предложение мам Тонтель».

 «Он был молод, когда умер. Но ему было десять лет».

 «Восемь», - ответил мужчина, глаза его сияли.

 «Да, я вижу. Восемь лет. И утонул, бедная душа».

 «Он упал под телегу», - вздохнул мужчина.

 «О, телега! Я слышу ее грохот. На губах бедного ребенка была не вода, а кровь. Он так любил домашнее животное, гончую или...»

 «Птичку», - пробормотал мужчина, - «маленького трехнога в серебряной клетке. Он могла петь песню колоколов в соборе Святого Мученика».

 «Я вижу серебряные прутья, и яркие перья тоже», - сказала мамаша Тонтелль, приложив руку к голове, словно испытывая сильную боль от мигрени, - «и вот она поет...»

 И так продолжалось. Мужчина был вне себя, и толпа была под большим впечатлением. Я могла сказать, что Эйзенхорн быстро теряет терпение. Но мы пришли не для того, чтобы смотреть, как шарлатанша показывает свои фокусы, не для того, чтобы слушать лекцию или читать Таро.

 Мы пришли сюда, чтобы найти астронома, который либо сошел с ума, либо увидел великую тайну, за знание которой многие в городе убили бы.

 А возможно, и то, и другое.