ревущие грифоны

Ярость и Судьба

Войдя в изогнутую дугой трещину во льду, Морр шагал по бурным рекам талой воды, испускавшей тухлый серный запах. Стены вскоре перешли в черный камень, скользкий от влаги, и под бронированными сапогами захрустел щебень. По мере того, как инкуб продвигался дальше, красное сияние впереди становилось все более интенсивным и гнетущим. Гладкие черные стены расширялись, пока он не начал спускаться по неровному склону в огромную пещеру, чьи дальние стены скрывал покров темноты, а пол казался движущимся морем крови. Далекое инфразвуковое шипение заглушало все остальные звуки в подземной полости, издаваемое как будто немыслимо гигантским змеем или громадной толпой, где все бормотали и шептались друг с другом. Морр знал, что и то, и другое верно.

Когда он опустился еще ниже, то обнаружил поднимающиеся со всех сторон огромные столбы из перекрученного базальта, чьи просторные вершины терялись во мраке над головой, но основания были ясно видны. Изгибающиеся подобно змеям потоки алой энергии вились по дну пещеры и вокруг столбов, формируя многомерную кошачью колыбель из живого света. Багряные извивы пульсировали жизненной силой; клубясь, скручиваясь в узлы и двигаясь по сторонам, они бесконечно сплетались друг с другом.

Морр остановился и сжал клэйв обеими руками, готовясь и собирая последние силы для предстоящего сражения. Он знал, что на этот раз с ним будет биться не физический противник, но метафизический. Перед ним, в пещере, находилась манифестация разъяренных мертвых духов Лилеатанира, которая теперь приобрела видимость и сконцентрировалась в разбитом сосуде Мирового Храма. Его собственное восприятие трепетало, мельком воспринимая его то как кольца гигантского змея, то как пенный каскад крови или пылающую реку огня. Инкуб был менее песчинки по сравнению со всеобъятной мощью мирового духа. Он мог причинить этой сущности не больше вреда, чем комар может причинить слону.

Единственным преимуществом на стороне Морра была композитная природа его врага. Мировой дух объединял в себе психическую энергию всех живых существ, какие только попали в матрицу Лилеатанира в момент своей смерти — экзодитов, птиц, зверей. Получившаяся в результате гештальтная сущность была первобытна и примитивна, и двигали ей инстинкты, в которых желание заботиться сменялось тягой к разрушению. Эти инстинкты подвигнули мировой дух к драконьему аспекту его натуры, но всегда были и бесчисленные духи, которые толкали его в мириадах иных направлений. Это была слабость, и ее можно было использовать.

Он поднял руку к своей вешалке для трофеев и снял с нее шлем инкуба, который забрал возле храма Архры. Казалось, этот бой был очень давно, такой важный тогда, такой тривиальный сейчас. Морр на миг вгляделся в безликую маску, вспоминая, потом повернул окровавленный шлем другой стороной и медленно опустил его на собственную голову. Сидел он неважно, внутренние сенсоры плохо стыковались с боевым доспехом, медный запах запекшейся крови бил в ноздри, но Морр не обращал на это ни малейшего внимания. Когда он примкнул шлем, на него нахлынуло ощущение целостности и полноты. Свирепо ухмыльнувшись под маской, он поднялся на скалистый уступ, раскрутил свой клэйв так, что тот ярко засверкал в багряном свете, и крикнул:

— Я вернулся и снова бросаю тебе вызов! Иди сюда! Иди и померься со мной в ярости! Никогда не прощать! Никогда не забывать! Архра помнит, а теперь будешь помнить и ты!

Реакция была мгновенна: сознание-гештальт дракона внезапно поняло, что посреди него появилась какая-то крошечная пылинка и пищит с оскорбительной дерзостью. Громадный треугольный силуэт поднялся из алой мглы. Его венчал едва заметный намек на голову с похожими на зеленые лампы пылающими сферами там, где могли бы быть глаза. Мощные потоки грубых эмоций порывами исходили из невероятной пасти этого создания. Морр почувствовал, как на него нахлынул расширяющийся пузырь разумного осознания, резко покалывающая ядовитая ненависть и знакомый жаркий прилив ярости.

— Да! Это я! Я здесь! Я — тот самый, кто бросил тебе вызов тогда, и я вызываю тебя снова! — закричал Морр навстречу этому сотрясающему землю шипению. — Теперь иди ко мне! Сражайся со мной! Познай то, что знает Архра!

Сверху полился дождь из адского пламени, и Морр побежал, спасая свою жизнь, вниз, к средоточию алых извивов. Под хлещущими психическими ударами ярости дракона каменистый склон вокруг него взрывался и пускал лавины из расплавленных обломков. Обогнать это цунами разрушения было невозможно — ударная волна подняла инкуба в воздух, словно гигантские руки, угрожая сбросить его в забвение. Морра швырнуло головой вперед в призрачные извивы, и его клэйв взметнулся багровой дугой, когда он обрушил свою собственную ярость на души беспокойных мертвецов.

Караэис шагнул наружу из портала в замерзший Мировой Храм Лилеатанира, за ним тут же последовала Аиоса. Четверо Зловещих Мстителей, завершавших отряд, вышли следом и немедленно разошлись безупречным веером, заняв наблюдательные позиции по всей маленькой неровной пещере. Их длинноствольные звездометы контролировали отдельные секторы обстрела, и все они пересекались на двух фигурах, которые стояли, дожидаясь их, у входа.

— Ты! — рыкнул Караэис, не слишком стараясь скрыть свой гнев.

— Да, боюсь, это снова я, — небрежно ответил Пестрый. — Я думал, ты придешь немного раньше — опять какие-то проблемы с рунами?

Караэис не ответил на насмешку, однако линзы на шлеме чародея, пристально глядевшие на арлекина, сияли грозным янтарным огнем. Аиоса вмешалась с прямым вопросом:

— Что ты здесь делаешь и зачем ты помог преступнику совершить побег?

— Потому что он должен был прибыть именно в это место, — весело сказал Пестрый, — и таков мой ответ на оба твоих вопроса.

— Так где теперь этот инкуб? — резко спросил Караэис и развернулся к Сардон. — И почему ты, миропевица, стоишь теперь рядом с этим… с этим любителем вмешиваться не в свое дело?!

Сардон удивленно моргнула от яда в словах чародея.

— Этот скиталец и его собратья посещали Лилеатанир со времен его первого поселения, — мягко сказала она. — Мы считаем народ искусственных миров своими стражами, но дети Смеющегося Бога известны нам как друзья. Во время нужды он пришел к нам и предложил помощь, возможное решение. Что ты принес в Мировой Храм? Гнев? Взаимные обвинения? У нас этого уже более чем достаточно, нам не нужно того же от пришедших извне.

— Решение? Какое решение? — вспылил Караэис, снова переведя взгляд янтарных глаз на Пестрого. — Мои гадания на рунах ничего об этом не говорили.

— Худшее возможное решение, насколько оно касается тебя, — издевательски проговорил Пестрый с широкой улыбкой. — Такое решение, в котором ты не нужен. Оно не даст тебе свободный проход в совет провидцев. Ни потока рекрутов от благодарных выживших жителей Лилеатанира. Ни славы. Ни известности. Ни восхвалений, распеваемых в бесконечном цикле Бьель-Тана на протяжении вечности. Ничего.

Пестрый понял, что точно рассчитал истинную мотивацию чародея, возможно, даже лучше, чем Караэис признавал перед самим собой. Плечи провидца затряслись от подавляемых эмоций, и он сделал шаг к Пестрому. Аиоса подняла руку, чтобы остановить его, и холодно взглянула на арлекина сквозь свою бесстрастную маску.

— Ты обвиняешь Караэиса в том, что его вело честолюбие? Что… желание… преодолело его мудрость? — неторопливо проговорила экзарх.

— Это не мое дело — обвинять кого-то в чем-то, — улыбнулся Пестрый. — Я просто складываю вместе все, что я увидел, и делаю выводы. Должен спросить, просто мне это интересно: каков был ваш план на случай, если бы вы в конце концов дотащили Морра до Лилеатанира? Каким конкретным образом вы намеревались разрешить ситуацию? Может быть, связать его по рукам и ногам и кинуть в какую-нибудь трещину? Устроить жертвоприношение, чтобы умилостивить дракона?

— Это возмутительно! — закричал Караэис. — Ты не имеешь права вмешиваться! Ты запятнал себя, якшаясь с темными сородичами, и теперь ты хочешь затянуть меня в ту же трясину. Мы не сотворили всего этого! — Караэис театрально взмахнул руками, охватывая святилище, а вместе с ним и весь мир.

— Нет, но вы хотите нажиться на этом. Темные сородичи, как вы любите их называть, не ведали о последствиях своих действий. Если бы только они знали, какой вред это впоследствии нанесет им самим, то никогда не повели бы себя таким образом. Не то чтобы, конечно, невежество их оправдывает… просто у тебя и такого оправдания нет.

Сардон в шоке воззрилась на арлекина.

— Что ты имеешь в виду? — выдохнула она.

— Что наш общий друг Караэис и все его сородичи-провидцы могли бы предвидеть осквернение храма и его последствия. Они могли бы что-то сделать, чтобы предотвратить его, но не сделали ничего.

— Нельзя проследовать за каждой нитью судьбы, — ответил Караэис трясущимся голосом. — Можно повлиять только на определенные разветвления, экстраординарные сплетения, правильно применив…

— О, прекрати, пожалуйста! — насмешливо рассмеялся Пестрый. — Нити судьбы тянутся к грандиозному катаклизму, который влияет на саму Паутину, а ты говоришь, что он слишком размыт, чтобы его увидеть, и слишком сложен, чтобы на него повлиять? Если это правда, то мало от тебя пользы в нынешнем призвании, и стоило бы серьезно подумать о каком-нибудь другом пути — например, гончарного дела или приготовления еды.

— Достаточно! — прорычал Караэис. — Где инкуб? Говори сейчас же, не то…

Угроза, подразумеваемая Караэисом, была прервана громоподобным ревом из глубин святилища. Каменные стены содрогнулись, с них начали сходить пласты льда и разбиваться на куски, а рев все длился и длился. Это был непрекращающийся шипящий вопль гнева, который сотрясал храм и заставлял камни дрожать, подобно живым существам. Пестрый маниакально ухмыльнулся и закричал, перекрывая шум.

— Там! Это он там, в самом сердце храма! — арлекин выл диким голосом. — И я думаю, что он теперь готов вас встретить!

Без слов Караэис нырнул в глубины Мирового Храма, сжав в руке колдовской клинок. Помедлив долю секунды, аспектные воины последовали за ним, Аиоса наградила Пестрого долгим и жестким взглядом, пробегая мимо. Сардон в ужасе заломила руки.

— Ты позволишь им уйти? Они же все погибнут!

— Нет. Остановитесь. Не ходите туда. Вы все погибнете, — сардонически пробормотал Пестрый, когда последний из аспектных воинов исчез в содрогающемся святилище. Губы арлекина скривились в безрадостной гримасе, самом воплощении печали и подавленности, но глаза за его маской сверкали темным и неописуемым весельем.

Пол Мирового Храма Лилеатанира качался и трясся, как корабль, угодивший в пасть шторма. Камни и лед дождем сыпались сверху и разбивались на куски всюду вокруг бегущей группы. Расплавленная порода взмывала вверх светящимися гейзерами, ледяные торосы мгновенно обращались в облака пара, которые шипели и выли, контрапунктом сопровождая громоподобный рев, исходящий откуда-то впереди.

— Во имя всех богов, что он натворил? — вспылил Караэис, нырнув в трещину в сердце Мирового Храма. Сапфировые фигуры Зловещих Мстителей осторожно следовали за ним, ненамного отставая, и их экзарх не говорила ни слова. Они продолжали идти за чародеем к логову дракона.

Караэис нетвердо шагал по дрожащему туннелю с колдовским клинком в руке, ломаные молнии его собственной силы свернулись, готовые ударить. Психический шторм багровой ярости бушевал перед ним с такой мощью, что от него сотрясалась душа. Чувства чародея, как физические, так и метафизические, были оглушены и ослеплены гневом дракона, но он по-прежнему шел вперед, ведомый одним инстинктом.

Чародей вышел из туннеля на склон, все еще дымящийся и пронизанный мрачным сиянием остывающего камня. Ниже распростерлась громадная пещера, где бушевала буря, и извивающиеся потоки алого света скручивались и шевелились, подобно колоссальному гнезду змей. Караэис увидел движущуюся точку тьмы в этой насыщенной энергией массе, нечто, постоянно швыряемое то назад, то вперед, но всегда остающееся в эпицентре вихря. Вот он, инкуб! Вот осквернитель, которого он так долго искал! Темный разжигал в мировом духе неразумную ярость, повторяя свое преступление и усиливая его в тысячу раз!

араэис сунул руку в мешочек с рунами, сжал одну из них и поднял, держа ее перед собой в воздухе, словно икону. Он расправится с инкубом, полностью уничтожит осквернителя и спасет мировой дух Лилеатанира. Пред лицом смятения, окружившего его, сложно было овладеть собственными силами и сосредоточить их, но все же он сделал это. Каждую толику своих способностей он направил на то, чтобы призвать самую смертоносную манифестацию психических сил, которая была ему известна — сверхъестественную бурю.

Переливающаяся вспышка бело-голубых молний пронеслась по пещере, и яркие разряды обрушились на извивающиеся петли, с неодолимой силой пытаясь прорваться к темной точке среди них. Руна между пальцами Караэиса засияла, с каждой секундой становясь все горячее и ярче от невообразимой энергии, направляемой сквозь нее. Молнии сверхъестественной бури столкнулись с высвобожденной яростью дракона, вызвав раздирающий землю вой, который бил по разуму и выжигал чувства. Руна светилась подобно звезде, и ее обжигающий образ пронзал янтарные линзы на маске Караэиса.

Только тогда он понял, что совершил ошибку.

Чародей искал руну мести, он был уверен, что вытащил из мешочка именно ее, но то, что жгло его глаза, было руной плетения. От шока узнавания его концентрация рассеялась, и сверхъестественная буря вмиг угасла. Он отбросил предательскую руну в сторону, полный ужаса перед тем, что это означало.

Руна плетения имела много значений, но за всеми ними таился тот, кто сплетает Судьбу, сила хаоса, именуемая Тзинчем, Владыкой Перемен…

Незваным гостем в его ум пришла мысль о том, как руна плетения сотни раз вела его к этому пути. Толчок здесь, нажим там. Направляющая руна, все время вьющаяся в центре всего, как будто питавшаяся его амбициями после того, как он впервые прозрел грядущий кризис. Он ощутил все страстные эмоции, которые пробегали сквозь его разум, когда он мнил себя спокойным, и с ужасом осознал, что был ближе к краю безумия, чем думал, а теперь и перешагнул его.

Было уже слишком поздно: из сплетений алого света что-то поднималось — темное, изломанное тело, распростертое, будто на дыбе. Оно взмыло в воздух, покоясь на голове змееподобного потока красной энергии, которая поворачивалась туда и сюда, как будто что-то выискивая, прежде чем остановиться напротив Караэиса. Пещеру мгновенно объяла тишина, словно она втянула воздух в середине первобытного рева. Инкуб, парящий на голове алого змея, безжалостно рассмеялся над чародеем, а потом заговорил сухим шепотом миллиарда мертвых душ.

— Глупец. Глупо было приходить сюда. Глупо применять свои силы против дракона. Твоя спесь стала твоей погибелью.

Каким-то образом Караэис смог выдавить, несмотря на ужас:

— Это… это невозможно, как…

Смех Морра был словно раскат далекого грома. Багряные энергии извивались вокруг его конечностей и истекали с кончиков пальцев волнистыми каскадами пламени. Он свел ладони вместе, и между ними из ниоткуда возник крутящийся шар огня.

— Я уже давно научился повелевать гневом, создавать из него оружие, — прошептал инкуб. Когда он развел руки шире, шар огня разросся в миниатюрную звезду. — С учением Архры я впитал, как направлять гнев и придавать ему цель. Я не могу подчинить дракона, но я могу помочь ему направить свою ярость. Ты разгневал дракона, и поэтому теперь я могу направить его неистовство на тебя… и благодаря твоей жертве этот мир снова исцелится.

Морр раскрыл руки, и огненная сверхновая со стихийной мощью обрушилась вниз, на Караэиса. Чародей собрал всю свою защиту в искрящуюся полусферу противодействующей силы, которая возникла вокруг него. Барьер задрожал от удара, но выстоял. Адское пламя омыло его со всех сторон, и он затрещал, словно стекло, покрытое изморозью, превозмогая грубую и мощную атаку. На миг Караэис позволил себе надежду. Инкуб не был боевым провидцем. Хотя темного и питал бесконечный потенциал мирового духа, Караэис все еще мог победить, выждав подходящий момент для ответного удара.

Однако поток пламени не кончился, вместо этого он лишь усилился, перейдя в ревущую огненную бурю. Караэис вспотел под маской, бросая всю свою психическую силу на удержание барьера. Он чувствовал себя так, словно прижался к дверям крепости, трясущимся под натиском монстра снаружи. Чародей стал вытаскивать из мешочка руны, чтобы они помогли ему туже стянуть защитные преграды из психической энергии, и, сбиваясь, начал выстраивать вокруг себя созвездие из крохотных парящих символов. Руны сыпали искрами, пытаясь развеять опасные эфирные энергии, протекающие мимо барьера.

И все равно буря продолжала бесноваться и реветь с нисколько не меркнущей мощью. Бессвязно бормоча от отчаяния, Караэис потянулся глубже внутрь себя, за пределы своих возможностей, чтобы почерпнуть силы и выстоять. Откуда-то из глубокого запретного уголка его разума ему ответил шепот некоего присутствия, которое, как он теперь понял, всегда было с ним. В сознании стремительно вздулось нечто громадное, нечто невыразимое, древнее и сверхъестественное. Он почувствовал, что и сам искажается, чтобы вместить эту сущность, и понял, что ее прибытие уничтожит его, как ветер гасит пламя свечи. Эта идея наполнила разрушающийся разум провидца идиотской радостью.

— Караэис! Нет! — закричала Аиоса поверх яростной бури.

Мысленный крик доносился откуда-то вблизи, от знакомого источника, но подобные вещи теперь ничего не значили для Караэиса. Его разум умалился, превратившись в рассеченный надвое круг, и в нем были только необходимость поддерживать барьер и неописуемое, почти оргазмическое страстное ожидание прибытия Повелителя Перемен. Он не оглянулся, чтобы увидеть своими изменяющимися глазами, как Зловещие Мстители в сапфировой броне наводят звездометы на его спину, не почувствовал, как мономолекулярные диски, вращаясь, пробивают его мутирующую плоть, когда Аиоса приказала аспектным воинам сразить ту мерзость, в которую он превращался.

Простые физические ранения уже не могли убить Караэиса. Он стал каналом, сквозь которое проходило нечто столь грандиозное, что его нельзя было так просто остановить. И все же его смогли отвлечь внешние сигналы от рассеченных нервов и истекающих кровью сосудов, и смертные инстинкты нарушили целостность его концентрации. Психический барьер задрожал, на миг лишившись поддержки его воли. Колоссальная мощь натиска мирового духа, усиленного теперь его страхом и гневом от приближения Повелителя Перемен, нуждалась только в этом мгновенном колебании, чтобы начать преодолевать защиту Караэиса.

Психический барьер сколлапсировал, и порожденный душами огонь хлынул вниз, на Караэиса и его созвездие вращающихся рун. Гнев и жгучая ненависть излились на чародея бесконечным потопом, и он один за другим затушил и рассеял каждый из слоев обороны, которыми Караэис окутал свою душу. Прежде чем вспыхнуть и сгореть, каждая защитная руна впитала немыслимое количество психической энергии, — столько, что хватило бы уничтожить целые города и континенты — но гнев Лилеатанира невозможно было остановить, невозможно утолить. Слой за слоем, руна за руной он содрал с него защиту. И в конце концов дрожащая, пронизанная порчей душа чародея была обнажена и полностью уничтожена с триумфальным ревом, от которого содрогнулась земля.

Аиоса и ошеломленные Зловещие Мстители побежали из трясущегося зала, преследуемые дождем камней и лавы. Стены туннеля, ведущего на выход, дрожали и медленно смыкались все ближе, как будто твердо вознамерившись раздавить аспектных воинов в своих неумолимых объятьях. Аиоса гнала свой отряд вперед, и они мчались перед ней, как испуганные животные, пока не ввалились обратно в Мировой Храм.

Позади них, в ныне запечатанном глубинном зале, светящийся прилив гнева начал утихать, стекая обратно вниз по склону и постепенно тусклея. По отступающим бестелесным щупальцам проходила рябь, меняющая цвет, из багровых они медленно перешли в пурпурные и синие, а затем окрасились в чистую, здоровую зелень. Там, где стоял Караэис, теперь был только шрам на скальной породе, освещенный танцующими огнями. Ни от чародея, ни от инкуба не осталось никакого видимого следа.

Аиоса, чьи доспехи были поцарапаны и пробиты в дюжине мест, обнаружила арлекина в Мировом Храме, где тот ждал ее с улыбкой облегчения на лице. Потребовалось все ее значительное самообладание, чтобы не схватить его и трясти, пока не сломается шея.

— Что ты сделал? — угрожающе прорычала экзарх.

— Сделал? Я ничего не делал, кроме того, что объединил народы, чтобы они могли устранить угрозу для всех нас. Каждый прекрасно сыграл свою назначенную роль, и теперь угроза миновала. Я невероятно рад, что ты и твои воины выжили, и очень сожалею, если я вас чем-то попутно оскорбил.

— Ты послал Караэиса на смерть!

Пестрый скорбно нахмурился при этом обвинении, отступил назад и беспомощно развел руками.

— Нет. Он нашел гибель, которая дожидалась его уже довольно долгое время. Я просто сделал так, что его жертва послужила эльдарской расе, а не силам Хаоса. Чрезмерное тщеславие Караэиса не целиком исходило изнутри, Аиоса, и ты, конечно, наверняка это почувствовала.

Аиоса мрачно покачала головой, прежде чем сделать паузу и припомнить. Она действительно испытывала напряжение, чувство, что чародей переступал границы и, не думая, пренебрегал традициями. Она неоднократно списывала это на его молодость и высокомерие, но это было очень правдоподобно.

— А инкуб? — помедлив, спросила она. — Он пытался убить дракона-духа, это невыполнимая задача. Ты сказал ему, что он добьется успеха?

— Я никогда не лгал ему, если это то, что ты имеешь в виду. Он добровольно взял на себя эту задачу, ради своей чести и города, который его принял. Морр знал, что если пойдет туда, то не вернется, и именно это я называю храбростью независимо от того, откуда он был родом. Его следует оплакивать, а не поносить.

— Он создал эту ситуацию, — решительно сказала Аиоса. — Он привел комморритов, которые осквернили святилище, и они сами навлекли на себя погибель.

— Морр был оружием в руках других, — устало сказал Пестрый. — Он не более виновен, чем пистолет может быть виновным в убийстве… Могу ли я открыть тебе фундаментальную истину, Аиоса?

Гордая маска экзарха едва заметно склонилась, и Пестрый снова поразился тому, насколько похожей на Морра она выглядела в тот момент.

— Когда я стал достаточно стар — а я очень, очень стар, несмотря на мой молодой облик — наступил момент, когда я начал спрашивать себя, скольких жизней на самом деле стоит какое-то различие в философии. Достигнув этого момента и задав себе этот вопрос, я начал размышлять над тем, кому же на самом деле приносят выгоду все эти смерти и разрушения, которые обрушиваются на нашу разрозненную расу.

Невысокий арлекин посмотрел снизу вверх в жесткие кристаллические глаза экзарха в поисках отблеска понимания. Он его не нашел.

Дэн Абнэтт, "Биквин: Покаяние" глава 4 + глава 5

1) Теперь использую для прямой речи тире, а не кавычки.

2) "Maze Undue" перевел везде, как "Непостижимый Лабиринт" (раньше был бардак). В предыдущих постах редактировать не могу, но в финальной версии будет, как надо.

Глава 1-я: http://joyreactor.cc/post/4953116

Главы 2-3: http://joyreactor.cc/post/4954326

Если хотите выразить благодарность, то мой патреон такой же, как и мой ник :)

Сообщайте о найденных ошибках - все буду вносить в основной файл.

___________________________________________________________________________

ГЛАВА 4

Беседа

Мы с наставником достигли цели нашего вечера — найти пропавшего астронома. Я подумала, не пора ли снова залечь на дно, но Эйзенхорн намеревался продолжать. Он считал, что ночь еще сможет многое открыть.

Пока мы шли за шумной группой Крукли к «Двум Гогам», Эйзенхорн рассылал быстрые психические сообщения остальным членам команды, находившимся рядом и следившим за нами. Нейлу, Медее и затаившемуся Смертоносу он дал указания не спускать с нас глаз и наблюдать за Фредриком Дэнсом, пребывавшим с Унвенсом в компании Крукли. С этого момента его нужно было отслеживать для последующего допроса. Демонхосту он послал приказ о захвате, который я полностью поняла только позже.

Затем мы пошли пешком, следуя за кликой Крукли, но держась немного в стороне во избежание подслушивания.

— Есть ли еще что-то, что можно узнать? — спросила я.

— Сомневаюсь, но мы останемся с Дэнсом, пока Нейл и остальные не подтвердят захват, — ответил он. — Думаю, будет полезно подружиться с Крукли. Он знает всех в этих кругах и может открыть закрытые для нас двери.

— Ты имеешь в виду «друга»? — спросила я.

— Эвфемистически. — ответил он.

— А… — сказала я. — Потому что мне трудно представить, как ты заводишь друзей.

— Я достаточно хорошо их завожу. — ответил он. — Просто, похоже, я не умею их удерживать. Следи за Крукли. Он одиозен и беспутен. Его ум — развратная трясина. Но он может быть полезен.

— Он знает что-нибудь о Короле? — спросила я его.

— Не больше, чем любой из них. — ответил Эйзенхорн. — Я читал это имя в его мыслях и в мыслях его окружения. Но Желтый Король, Король Орфей, — это местный миф. Я сомневаюсь, что в городе найдется хоть одна душа, которая не слышала бы это имя. Для них это фольклор. Они ни в коем случае не считают его реальностью. Крукли и его прихлебатели гораздо больше заинтересованы в полусерьезной эзотерике, которую они собираются обсудить, воображая себя просветленными посвященными в тайные знания.

— Что насчет истории с Унвенсом и Дэнсом? — спросила я. – Ошибаться с чтением мыслей для тебя нехарактерно.

— Я не могу этого объяснить. — сказал Эйзенхорн. — Возможно, мое понимание было затуманено и сбито с толку. Какое-то пси-поле, предшествующее появлению граэлей.

— А вот и серьезный вопрос. — сказала я. — Два граэля. Прямо по наши души. Как они нас нашли?

— Они и не нашли. Они нашли медиума, чтобы заставить ее замолчать. Мы не были их целью, поэтому мы все еще целы.

— Но она была шарлатаном. Наверняка...

— Согласен, Мэм Тонтелл почти или совсем не обладала психическим даром. — На его лице появилось озадаченное выражение, которое показалось мне тревожным, а его глаза вспыхнули фиолетовым светом. — Возможно, достаточно дара, чтобы сделать карьеру на мистификациях. Нет, Бета, это была одержимость. Что-то вгрызлось в нее. Оно использовало преимущество ее послушного разума, чтобы говорить с нами.

— С нами? — спросила я.

— Ленгмур был прав насчет конкретики. Она озвучила подробности, известные немногим. Больше всего — тебе. Их предоставили для доказательства правдивости послания.

— Которое так и не было завершено.

— Граэли отключили ее голос, — согласился он, — но это было послание для нас.

— Просьба о помощи? От кого?

— Я не знаю. — сказал он.

— Лилиан Чейз?

— Не глупи.

— Тогда Балтус Блеквардс, если он еще жив? Возможно, его семья? Ему было известно об особенностях книги?

— Возможно.

— Но почему? — спросила я. — Он мне не друг.

— Если только ты не имеешь это в виду эвфемистически, то в нашей сфере деятельности нет друзей. — сказал он. — И явных врагов тоже нет. Каждый может быть и тем и другим, либо всем сразу.

— Это я уже поняла, находясь в твоей компании.

Он посмотрел на меня так, словно я его отругала или как-то обидела. Если вы не знакомы с Грегором Эйзенхорном, а я не могу придумать для этого ни одной разумной причины, вам, возможно, будет трудно его себе представить. Я не имею в виду его внешность, ибо это очевидно: поразительно высокий мужчина мощного телосложения, изрядно потрепанный возрастом и травмами. Одет, как и в тот вечер, в длинное, тяжелое пальто. Его спину и ноги поддерживает металлический аугметическй экзоскелет, а другие признаки, такие как нейронные штекеры, которые тянутся вверх из-под воротника и входят в основание черепа, свидетельствуют о пережитых напастях. Он никогда не рассказывал мне, откуда у него эти увечья, и произошли ли они в один ужасный момент или были накопленным результатом долгой жизни на темном пути. Я подозреваю последнее. 

Но в основном я обращаю внимание на его характер. Он настораживает и внушает страх своими размерами, но в его мрачной, навязчивой манере поведения часто присутствует меланхолия. Не раз я жалела его. Жаль, что он вынужден быть таким, собою. По своей воле или по стечению обстоятельств, он посвятил себя жизни, которая никогда не оставит его в покое.

Видала я его и смеющимся, обычно в компании Нейла или Медеи. Это было редко, но случалось. Медея доверительно рассказала мне, что после миссии на Гершоме двадцать лет назад он иногда улыбался, чего не мог делать много лет. Она предположила, что это связано с исправлением неврологического паралича, но я чувствовала, что здесь кроется нечто большее. Что-то случилось с ним на Гершоме, в далеком мире. Что-то, что заставило его глаза сверкать странным фиолетовым оттенком. 

Я не знаю, что это было. Опять же, правда была скрыта от меня, только намеки. Но это направило его на путь к Санкуру. К тому времени он уже преследовал Когнитэ — преследовал годами, — но Гершом позволил сузить район поисков. Что бы там ни произошло, он нашел место, где скрывался Желтый Король, и связал воедино все известные нам элементы: Короля, Город Пыли, эвдемонические силы граэлей, служивших Королю в качестве миньонов, известных как Восьмерка, Энунцию и связи с Чейз, Когнитэ и их инфернальными произведениями одушевленной инженерии.

Это также привело его ко мне. К тому времени стало ясно, что силы, направленные против нас, считали нулевых, таких как я (то есть неприкасаемых или «пустых», которые по природе своей пси-инертны), жизненно важными инструментами в том Великом Труде, которым они занимались. Когнитэ действительно, под прикрытием Непостижимого Лабиринта воспитали целую школу таких людей.

Но я явно была не просто одним из инструментов. Эйзенхорн узнал обо мне на Гершоме еще до моего рождения. Он пришел, чтобы найти меня и, как мне кажется, защитить. Было установлено, что я была клоном или клонированной дочерью умершей женщины по имени Ализебет Биквин. Она тоже была нулевой и работала вместе с Эйзенхорном. Медея предположила, что они были особенно близки, возможно, даже любили друг друга, если это человеческое понятие имело хоть какое-то значение для такого безэмоционального и замкнутого человека. Эйзенхорн должен был выполнить миссию на Санкуре, возможно, последнюю и величайшую в своей жизни, и я была частью этой миссии, но также я была и другой миссией. Он намеревался присматривать за мной не потому, что я была частью Великой Работы, а потому, что это была я. 

Ранее в этом повествовании я размышляла о том, почему решила встать на его сторону, хотя было много веских причин против этого, и не в последнюю очередь его якшанье с демонами и предателями Астартес. Я была ему не безразлична. Другие также проявляли участие: Медея, бедняга Лайтберн и, возможно, Нейл. Но Эйзенхорн не заботился ни о чем и ни о ком, кроме своего долга, поэтому эта искра человечности казалась более значительной, более истинной.

Я гадала, не потому ли, что я напоминала ему его потерянную Ализебет, ведь многие отмечали, как я на нее похожа. Иногда я даже думала, не воспринимает ли он меня в какой-то мере как суррогатную дочь. Между нами не было никакой другой привязанности. Я уверена, как в синем небе, что он не видел во мне замену своей потерянной любви, своей Ализебет, чудесным образом возродившейся и вернувшейся к нему. Ничего подобного. Полагаю, на какое-то время он стал для меня самым близким отцом, хотя расстояние между ним и настоящим отцом было несколько большим, чем между Санкуром и Святой Террой. 

Моя короткая встреча с Рейвенором добавила еще один кусочек к загадке Санкура. Он утверждал, что Желтый Король пытается восстановить утраченный язык силы, известный как Энунция. Этому языку Рейвенор посвятил большую часть своей карьеры. Король хотел заполучить Энунцию, чтобы управлять самой сутью Вселенской Реальности. И, что особенно важно, он хотел узнать одно слово, которое дало бы ему непревзойденную власть: единственное, истинное имя Бога-Императора Человечества.

Иногда я задавалась вопросом, не был ли тот любопытный текст, написанный от руки в общей книге, упомянутой покойной Мэм Тонтелл, неким глифическим изображением Энунции, хотя он не походил ни на какие другие известные нам письменные свидетельства этого языка. Я подумала, не была ли это зашифрованная форма Энунции, и не скрывает ли она внутри себя то единственное, подлинное имя Его Величества Императора.

— О чем ты думаешь? — спросил меня Эйзенхорн.

— Праздные размышления. — ответила я.

— На них нет времени, — сказал он. — Тот, кто так жестоко использовал Мэм Тонтелл, был псайкером или имел псайкера в своем подчинении. Мы...

— Что насчет Рейвенора? — спросила я. — Ты сказал, что он псайкер почти непревзойденной силы, и он охотится за тобой.

— Не он.

— Не для того, чтобы выманить тебя? У него теперь есть обычная книга Чейз. Он знает достаточно деталей, чтобы использовать их. Он...

— Думаешь, это была уловка? — спросил он. — Попытка выманить меня?

— Почему бы и нет? — спросила я.

— Нет. — сказал он твердо. — Такие интриги ниже его достоинства. Я хорошо его знаю.

— Правда?

— Да. — сказал он. — Он был моим учеником.

— Ах. — произнесла я, потому что больше мне нечего было сказать. 

— Гидеон знает, что нужно держаться подальше от меня и оставить меня в покое. — сказал он. — Ибо если наши пути пересекутся, это будет конец. Он поклялся сжечь меня, а я не сдамся. Если он решит... когда он решит... выступить против меня, это будет прямо и жестко. Никаких игр и уловок.

— Приятно знать. — сказала я.

— Если граэли были посланы, чтобы помешать Мэм Тонтелл доставить ее послание, — добавила я, подумав, — это говорит о том, что послание было действительно важным. Что это была не уловка, чтобы обмануть нас, а истинное послание, которое они хотели во что бы то ни стало заглушить.

— Или чтобы не услышал кто-либо посторонний. — ответил он.

— Но послание было для нас. — сказала я, улыбаясь. – Ты сам так заявил.

— Виолетта! Дэзум! Поторопитесь! — Крукли звал нас, смеясь при этом. — Мы на месте!

Мы прибыли в «Два Гога».

ГЛАВА 5

Которая о числах

«Два Гога» — это питейное заведение в двух улицах от салона, ветхое угловое здание на повороте Фейгейт-роуд, где она переходит в Литтл-Хекати-стрит. Возможно, вы проходили мимо него, если посещали Королеву Мэб?

 Правильнее «Ягог и Магог» - заведение названо в честь мифических гигантов-демонов, разделивших первозданную пустоту и отделивших материум от имматериума, а над его дверью возвышаются две фигуры из резного дерева фепена, резные изображения близнецов-верзил, схватившихся друг с другом и ревущих. Эти фигуры, являющиеся чем-то вроде местной достопримечательности, регулярно перекрашивают, чтобы защитить стареющую древесину от воздействия стихий, хотя, очевидно, для этого используются любые излишки краски, имеющиеся на тот момент под рукой. В тот вечер они были по большей части ярко-зеленого цвета, знакомого по палатам лазарета, их конечности и клювы были несвежего синего цвета, как у корпуса баржи, а когти, зубы и плетеные кольчуги — едкого желтого. По правде говоря, я не могу представить себе ничего, что можно было бы покрасить в такой цвет, но останки краски ведь где-то взяли.

 Возможно, безумного короля?

 Когда-то они держали оружие для битвы друг с другом, или хотя бы что-то сжимали в руках, но эти предметы давно истлели и были разломаны вандалами. Сейчас Ягог сжимал в руках венок из мертвых цветов, украденный с какого-то городского кенотафа, а Магог держал потрепанную шляпу, которую, вероятно, забросили туда из спортивного интереса. Казалось, что он приветствует нас напряженным взмахом своего головного убора.

 Мы вошли. Здесь было немноголюдно, сильно пахло пролитым элем и немытыми телами. Озтин Крукли, которому явно нравилось быть в центре всех событий, громко приветствовал персонал в слишком знакомых выражениях и поторопил их принести угощение для всей компании.

 Мы заняли столики, и разговоры, начатые на улице, стали громче и оживленнее. Как и в салоне Ленгмура, я воспользовалась моментом, чтобы осмотреть помещение. У бокового бара я увидела крупного мужчину, флиртующего с двумя официантками. Даже со спины я узнала Гарлона Нейла. Он уже был на месте, и знал о нашем появлении.

 Мое внимание переключилось на остальных участников вечеринки, «банду» Крукли, разношерстную компанию из двух десятков человек, которые, очевидно, слонялись вокруг него, как небольшой фан-клуб, радуясь каждому его слову и греясь в его потускневшей славе. Я не знаю, чем он был более знаменит — своими стихами, некоторые из которых, признаю, были весьма хороши, или своей скандальной репутацией развратника, совратителя всего, что движется, сношениями с сомнительными типами и провозглашением себя мастером — магусом, не менее — оккультной практики.

 Он не был последователем Хаоса, хотя и гордился своей порочной репутацией харизматичного плута. К тому времени он был уже близок к преклонному возрасту, страдал от избыточного веса и алкоголизма, его разум и здоровье были разрушены десятилетиями употребления различных наркотиков. Он казался человеком, решившим доказать, что может все, что угодно, хотя на самом деле его звезда давно закатилась. Он цеплялся за идею себя прошлого, намереваясь никогда не отпускать ее.

 В этом, к моему стыду, он напоминал мне Эйзенхорна.

 Что касается остальных, большинство из них не имели никакого значения: подхалимы и прихлебатели, или просто одержимые наркоманией торчки, знавшие, что рядом с Крукли выпивка будет литься рекой.

 Но некоторые представляли интерес. Аулей, гравер в чернильных пятнах, был тихой душой, чьи работы принесли ему известность. Его наряд свидетельствовал об успешной карьере, но руки его дрожали, и было ясно, что он безнадежный ловелас. Его роль заключалась в том, чтобы быть постоянным подельником Крукли, и он стоически играл ее. Думаю, Крукли держал его рядом, потому что ему нравилось красоваться в компании знаменитых людей, а также Аулей был безгранично богат и оплачивал большинство вечеринок. Что касается самого Аулея, то, думаю, он просто не любил пить в одиночестве.

 Потом был Тимурлин, который был — как он всем неоднократно говорил — «тем самым» Коннортом Тимурлином, концертным клавиристом высочайшего таланта. Он отстукивал ритм пальцами на краю стола, как на клавишах своего инструмента. Это был молодой человек, тот самый, в полосатом костюме и халате, которого я видела в перепалке с женщиной в ржавом платье у Ленгмура.

Рядом с ним сидела Мэм Матичек, наставница и лингвист из Академии Гекулы. Это была суровая, вульпинистая женщина, ранее сияющая красавица, сохранившая призрачный блеск в свои немолодые годы. То ли по собственному желанию, то ли из-за отсутствия средств она ни разу не воспользовалась ювенантными процедурами. На мой взгляд, ей было не менее шестидесяти лет, а ее выразительное лицо в своих чертах ясно хранило напоминание о несравненной юношеской красоте. Она не красила волосы, а носила их, цвета первого инея на мертвой зимней траве, свободно ниспадающими на плечи. Мэм Матичек предпочитала черный креп и кружевные перчатки, и никогда никоим образом не улыбалась. Она курила палочки лхо, держа их в серебряном мундштуке и была склонна без предупреждения поправлять произношение окружающих. Когда Крукли рассказал о пути инициации, приведшего его к уровню магуса — очевидно, о долгом и покаянном паломничестве в Багровую пустыню, где к нему явились демоны-симурги Геррата и наделили дарами некуомантии, фармакии, магейи и готейи — Мэм Матичек укоряла его, что симургам следовало бы использовать эленикские термины, а не энмабские слова, и недоумевала, почему они смешивают их с халдейским термином макус — вместо магуса — и, кроме того, удивлялась, что сущности варпа так свободно владеют мертвыми языками Терры, которые стерлись из памяти людей в пыль еще до Старой Ночи.

 — Разве у них не было своих языков, у этих демонов? — спросила она.

 — У них были, мэм! — Крукли рассмеялся. — Но я не знал ни одного из них! Ни у них не было желания учить меня, ни у меня — уст, чтобы говорить на них!

 — Значит, Озтин, — заметила она, — ты свободно говорил на эленикском и старохалдейском до того, как ушел в пустыню?

 — О, дорогая Эльса, — воскликнул Крукли, забавляясь, — неужели вы не любите хорошие истории?

 — Я в восторге от них, сэр, — ответила она. — Я лишь удивляюсь, почему Санкур так наполнен останками крушений прошлого. Мне кажется, что здесь больше обломков, больше кусков старой, древней Терры, выброшенных на берег и смешавшихся воедино, чем в любом другом уголке великого Империума. Как будто мы — высокая отмель, и течение времени сметает весь мусор прошлого и сваливает его здесь, чтобы мы могли ковыряться в нем. 

 И, конечно же, был Фредрик Дэнс, объект нашего интереса. Он говорил очень мало, невзирая на шумные разговоры вокруг него, и казался спокойным в своих собственных мыслях, если в его руке была выпивка. Пожилой человек с длинными, как у паука, конечностями сидел рядом с ним. Это, как мы узнали, был Линель Унвенс, старший клерк «Судоходной Компании Геликан». Я и не знала, что судоходство все еще здесь существует.

 В салоне, хотя они сидели рядом в баре, они не признавали друг друга, но в «Двух Гогах» между ними существовали какие-то отношения, даже если они не соответствовали тому, что Крукли называл «друзьями». Унвенс следил за тем, чтобы Дэнсу приносили напитки, и даже, казалось, слушал его, хотя я никогда не видела, чтобы Дэнс вообще говорил. Иногда Унвенс поправлял свое серебряное пенсне и что-то черкал в блокноте, как будто Дэнс сказал что-то заслуживающее внимания. 

 +Интересно.+

 Эйзенхорн шипел в мой разум на самом конфиденциальном уровне псайканы. Я подняла брови.

 +Это Унвенс. Теперь я его понимаю. Он псайкер. Низкого уровня, и очень специфического типа.+

 — Правда? — прошептала я, поднимая свой стакан с джойликом, чтобы скрыть свой ответ.

 +Тип D-тета-D по классификации Ордоса на стандартной гаумонической шкале. Пассивный и однонаправленный.+

 — Как одно из грамматических правил Мэм Матичек? — пробормотала я.

 +Нет. Это значит, что он может читать, но не передавать. И, в частности, только из одного разума одновременно. Это большая редкость. Например, сейчас он не может слышать ни меня, ни мысли других людей. Его внимание полностью сосредоточено на Дэнсе. Он слушает его разум. Читает его. Отношения странные, почти симбиотические. Унвенс — это глаза и рот Дэнса. Он... записывает то, о чем думает Дэнс, как стенографист. Меня не удивит, если я узнаю, что Унвенс написал безумную книгу звезд для Дэнса под диктовку.+

 — И о чем же сейчас думает слепой астроном? — очень тихо спросила я.

 +Я не могу сказать. Унвенс настолько замкнулся на сознании Дэнса, что оно закрыто. Частный разговор. Это нелегко для Д-тета-Д. Возможно, долгое знакомство, почти зависимость.+

 — Что ж, — прошептала я, — давай выясним, что они говорят.

 Эйзенхорн резко посмотрел на меня.

 — Я слышала, вы работаете в судоходстве. — сказала я, наклонившись вперед к Унвенсу. Внизу, за столом, большинство участников вечеринки прислушивались к деталям последней пикантной истории Крукли, которую он рассказывал стоя.

 — Да, мэм, — ответил Унвенс. — Это скучная работа, я уверен, что такая прекрасная молодая леди, как вы, сочла бы ее очень нудной.

 — Я нахожу космические перелеты очень увлекательными. — ответила я. Выбраться за пределы этого мира, достичь других звезд...

 — Ну, — сказал он, — моя работа в основном связана с накладными и грузами. Это просто писанина. Сам я никогда не покидал Санкур, хотя видел корабли в доках и на низкой орбите.

— Это, должно быть, великолепное зрелище. — сказала я. 

 — Вы — та самая леди, которая вела разговор. — неожиданно сказал Фредрик Данс. Он наклонил голову в мою сторону, хотя его глаза оставались такими же невидящими, как всегда. — Вы говорили с Мэм Тонтелл во время ее сеанса.

 — Да. — сказала я.

 — Да, я узнаю ваш голос. Она погибла, как я слышал. Просто упала замертво.

 — К сожалению, это правда, сэр. — подтвердила я.

 — Она заинтересовала вас числом. — сказал Дэнс. — Один-один-девять. Сто девятнадцать. Интересное число. Я тогда так и подумал. Натуральное число, конечно, полупростое, с удивительно большим коэффициентом. Сумма пяти последовательных простых.

 — Правда? — заинтересовалась я.

 — Да. Семнадцать плюс девятнадцать плюс двадцать три плюс двадцать девять плюс тридцать один. Это четвертое число в последовательности Шепралона и наименьшее составное число, которое на единицу меньше факториала. Это...

 — О, успокойся, Фредди. — сказал Унвенс, положив заботливую руку на запястье Дэнса. Но Фредди Дэнс уже настроился говорить.

 — Сто девятнадцать — это порядок самой большой циклической подгруппы в Бенчианской мастер-группе, — продолжил он, — а также средняя точка на шкале Лейкамисса. Это число звезд в созвездии Антико и угол, в градусах, Сикакса на восходе солнца в середине зимы. Это число ступеней в башне Святого Зороаста и число железнодорожных столбов на западной стороне Парнасского моста. Это бортовой номер «Тандерболта», на котором летел в Осквернение Ипруса коммандер Дориан Казло во время Пятой Орфеонийской. Его ведомый, Виве Ларатт, совершил сто девятнадцать убийств во время той кампании. Это число, присвоенное Фантасмагору в «Бестиарии всех демонов» Глинидеса. Это возраст, которого достигла бы твоя тетя, если бы у нее был еще один день рождения. Она умерла?

 — Моя тетя? — спросила я.

 — Нет, Мэм Тонтелл.

 Боюсь, она умерла.

 — «Л» и «Ч»... это были последующие буквы. Интересно...

 — Я тоже удивляюсь, сэр. — сказала я. Вы человек цифр. Как бы вы использовали "один-один-девять" в качестве ключа, скажем, в письменном шифре?

Командор Данте, Повелитель Воинства, Регент Империума Нихилус.