это слишком хардкорно

Это что, просто толпа вечно ноющих людей?

Что, гвардеец? Ссымся?
―Так точно. Ссусь.
―Ну это, гвардеец, не беда. Такая сегодня напряжённая обстановка. Все ссутся. Я ссусь. И даже Урсакар Крид пысается, бывает. Но по ситуации. Что ж нам из-за этого, последний долг Императору не отдавать? Твой позорный недуг мы в подвиг определим, пошлем в атаку первым. Там ты еще и сраться начнешь.

Попали ко мне в руки новые хсм, и что-то как-то по мне они какие-то непонятные , странно смотрятся на фоне тех же термосов как по мне

наверное их делали просто под покрас аля один цвет+проливка или вовсе один цвет и все, во всяком случае так мне кажется из за такого обилия перепадов форм и массы делталей на миньках, хотя, хотя может я просто слишком привык в старому дизайну на коротом надо было сидеть и разнообразировать большие открытые плоскости брони, как тут на термосах

Ну и всратую конверсию облитератора вам в летну, чтобы и нет, тег не поставлю потому что этот мистер внизу поста

Мортарион проти Хана

Взято у Аrt of War

Он должен был быть мертв. Это должно было закончиться давным-давно, Джагатай остался бы лишь кровавым пятном разорванной кожи и фрагментами доспехов на полу. И все же, невероятно, он всё ещё был жив, всё ещё сопротивлялся. Должно быть, обе его руки были сломаны, сросшаяся грудная клетка раскололась, меч был зазубрен и затуплен, и все же он продолжал сопротивляться.
Наблюдать за этим приносило практически физическую боль . Примарх Пятого снова на коленях после того, как его швырнули через половину посадочной площадки, изо всех сил пытаясь подняться. Кровь, вытекающая из каждой прорехи в броне, была такой обильной, что невольно задаешься вопросом, сколько ещё её могло остаться внутри него. Целые части его пластины из слоновой кости свободно болтались на похожих на сухожилия ремнях, хлопая, пока он шатался.
И несмотря на всё это, он продолжал говорить. Поток мелких насмешек и пренебрежения не прекращался. Даже когда Мортарион обрушил на его помятый шлем град ударов, впечатал его глубоко в разбитый рокрит, колкости продолжали слетать с губ Джагатая, иногда едкие, иногда жестокие, иногда просто детские.
— Просто сними эту чёртову маску. Я хочу видеть твое выражение лица, когда я убью тебя.
— Твоя вонь хуже, чем на Улланоре. А тогда она была просто невыносимой.
И тот, что ранило сильнее всего, при всей своей очевидности.
— Я должен был сразиться с Магистром Легиона. Я должен был сразиться с Тифоном.
Это было по-детски. Это было ниже их обоих. К тому времени Мортарион забыл про гнев и излучал своего рода презрительную усталость. Впереди его ждали более великие свершения. Эта мелкая драка не должна была иметь значения. Всё должно было закончиться давным-давно. Энергия по-прежнему пульсировала в его организме, словно сырой прометий, варп по-прежнему оживлял каждое его движение, его армии по-прежнему удерживали свои позиции против неуверенной атаки Белых Шрамов, но теперь это бесило его, сводящая с ума преграда на дороге, которую просто невозможно было убрать.
Поэтому он вернулся в бой — два больших шага, чтобы набрать момент, а затем действительно жестокий удар наотмашь Тишиной, который сорвал шлем Джагатая с его головы и заставил его тело взметнуться вверх. Хан снова рухнул на палубу, распластавшись на спине, каким-то образом удерживая свой хрупкий клинок, даже когда Мортарион навис над ним, ударив древком косы в незащищенный живот врага. Джагатаю удалось увернуться в последний момент, но Мортарион нанёс ему сильный удар ногой по лицу, сломав нос и скулу.
Полуслепой и контуженный, Джагатай взмахнул своим клинком, зацепив Тишину и вырвав её из хватки Мортариона. Выпустив древко из рук, Мортарион резко рухнул вниз, яростно молотя бронированными перчатками, нанося удары по горлу Хана, по его груди, по его изуродованному лицу. Сжатые кулаки летели один за другим, едва сдерживаемые руками Джагатая, разрывая остатки этого прекрасного лакированного керамита и заливая их обоих новыми сгустками горячей крови.
Хан ни на секунду не переставал сопротивляться, но теперь это превратилось в по-настоящему жалкое зрелище. Он поймал один из кулаков Мортариона, но другой вонзился ему глубоко в живот, разорвав что-то внутри. Джагатай попытался подняться, но Мортарион пренебрежительно швырнул его вниз, сломав ему позвоночник. К тому времени они оба ревели, Мортарион от неудовлетворённой ярости, Хан от агонии. Вот до чего они дошли – драться на заброшенном космопорте, словно бадиты с мира-улья, избивая и терзая тело перед собой, пытаясь разорвать его на части голыми руками.
Отпрыски Императора, повелители галактики.
Тяжело дыша, чувствуя, что его сердце вот-вот разорвётся, Мортарион наконец прекратил шквал ударов. Первая боль от изнеможения пробежала по его рукам, его зрение немного поплыло. В конце концов, в нём всё ещё было что-то смертное, что-то, что могло познать усталость. Он болезненно встал.
Джагатай ещё дышал. Каким-то образом среди болота запекшейся крови, которое когда-то было гордым ликом, воздух всё ещё всасывался, слабо пузырясь среди плавающих осколков костей.
Мортарион заковылял к своей косе, снова поднимая её, готовясь положить конец гротескному зрелищу.
— Я думал, ты будешь танцевать, — снова сказал он, искренне озадаченный. — Ты просто… принял всё. Ты потерял рассудок?
Джагатай начал кашлять, посылая новые кровавые струи на развороченную землю. Его разбитая перчатка все еще сжимала рукоять клинка, но рука, должно быть, была сломана во многих местах. Мгновения спустя, пока он плёлся назад, Мортарион понял, что звук был горьким смехом.
— Я… впитал, — прохрипел Джагатай, — эту… боль.
Мортарион остановился.
— Что ты имеешь в виду?
— Я… знаю, — сказал Джагатай, его голос звучал невнятно.
— Терминус Эст. Ты… сдался. Я… нет.
И тут он усмехнулся — его разбитые губы, ободранные щеки, его единственный видящий глаз скривились в искреннем, злобном удовольствии.
—Моя выносливость… превосходит твою.
Так вот во что они все верили. Не в то, что он сделал то, что должен был. Не в то, что он пожертвовал всем, чтобы сделать свой Легион непобедимым, даже страдая от позора использования Каласа в качестве инструмента, даже обрекая себя на постоянную душевную муку демонизма, чтобы никто, даже его отец, не смог отменить это изменение.
Они верили в то, что он был слаб.

Ярость Мортариона хлынула наружу. Он поднял Тишину двумя руками, направив острие на смеющегося Хана, больше не думая ни о чем, кроме того, как коса пронзает грудь противника. И поэтому он не заметил, как Хан жал рукоять меча, мерцание белой стали, стремительный толчок от палубы и взмах мастерского клинка. Белый Тигр вонзился глубоко под единственный сегмент брони Мортариона, который Хану удалось выбить, посылая вспышку боли прямо в его напряженный торс.
Тишина не попал в цель, когда Мортарион вздрогнул от удара меча. Мортарион отшатнулся, из глубокой раны сочилась кровь. И тут, к его удивлению, Хан снова поднялся на ноги, всё ещё истекающий кровью, всё ещё израненный, но уже приближающийся к нему. Мортарион, внезапно усомнившись даже в показаниях своих чувств, пошатнулся, снова вступив в контакт, делая то же, что и раньше, — бросаясь прямо на врага, доверившись своей колоссальной силе, — и только тогда осознал, насколько он был истощён тем, что произошло раньше.
И тогда – тогда – Хан начал танцевать. Никакой красоты в этом не было, её у него отняли, но всё с той же неземной плавностью, с этой завораживающей силой, кажущейся застывшей на одном месте, навлекающей на себя удар, только для того, чтобы оказаться в ширине ладони от тебя, ровно настолько, чтобы пробить твою защиту и отрезать кусок от тебя. Он всё ещё мог это сделать. У него ещё что-то осталось.
— Когда мы проделываем это с нашими кораблями, — прорычал Хан, уже не смеясь, а теперь смертельно серьёзно, — мы называем это зао. Долото.
Мортарион неуклюже взмахнул косой и промахнулся. Клинок дао снова ударил его, оставив глубокую рану на вытянутой руке.
Изменение было завораживающим. Хан всё ещё был на грани смерти, всего в одном хорошем ударе от уничтожения, но он снова двигался, всё быстрее и быстрее, поскольку физиология примарха делала то, для чего была предназначена: поддерживать его жизнь, поддерживать его клинок в рабочем состоянии, поддерживать его в бою.
Мортарион зарычал, снова замахиваясь косой, чувствуя, как кричат его усталые мышцы, хотя его разум содрогнулся от осознания всего происходящего. Он должен был предвидетьэто. Ему не следовало вестись на эти подколы.
Их клинки снова столкнулись, зарычав во взрыве смешанных детонаций варпа, и они оба пошатнулись от удара, едва удерживаясь на ногах.
Он получил повреждение. Это ранило его.
И Хан оправился быстрее, его сломанные лодыжки каким-то образом пронесли его по развороченной земле быстрее, чем Мортарион успел среагировать. Когда дао снова лязгнул о косу, брызнула кровь, но это была уже не только кровь Джагатая.
Мортарион развернулся на пятках и отбросил Хана. Примарх упал, но он снова встал, шатаясь от катастрофических травм, словно пьяный, на опустошённом лице застыло мучительное выражение, но он всё ещё боролся с ужасающими повреждениями. Словно какой-то злобный дух оживлял его сейчас, подталкивая его истерзанное тело вперёд, пока оно не достигло необходимого искупления.
Меч вращался быстрее, расплываясь в двоящемся взоре Мортариона, и его было трудно остановить. Двое из них обменялись сокрушительными ударами, срывая куски бесценной боевой брони, разбивая фиалы, разрывая кабели и цепи. Их плащи были разорваны в клочья, их убранство уничтожено, их обнаженные тела выставлены напоказ в пятнах крови, полотнах содранных мышц, их притязания отброшены назад к изначальной истине — что они были диким оружием, пронумерованными клинками невольного бога.
Мортарион всё ещё был больше. Он по-прежнему был сильнее, чем больше черпал сверхъестественных даров, но теперь всё, что он чувствовал, было сомнением, сотрясаемым безжалостной яростью человека, который никогда не был чем-то большим, чем легкомысленным, самоуверенным и ненадёжным. Всё, что Мортарион мог сейчас видеть, это тот, кто хотел убить его — кто сделал бы что угодно, пожертвовал бы чем угодно, сражался бы с собой до предела своих физических возможностей, уничтожил бы своё тело, своё сердце, свою душу, просто ради удовлетворения своих клятв, которые он дал в пустоте.
— Если ты знаешь, что я сделал, — закричал Мортарион, продолжая сражаться сквозь этот холодный туман нерешительности, — тогда ты знаешь правду, брат — я больше не могу умереть.
И тут словно был дан сигнал. Окровавленная голова Хана поднялась, остатки его длинных волос свисали спутанными локонами.
— О, я знаю это, — пробормотал он с самым полнейшим презрением, которое когда-либо проявлял. — Но я могу.
Затем он бросился вперёд. Его сломанные ноги всё ещё несли его вперёд, его сломанные руки всё ещё держали его клинок, его наполненные кровью лёгкие и продырявленное сердце всё ещё давали ему достаточно силы, и он подошёл ближе.
Если бы он был в лучшей форме, то этот ход было бы трудно отразить, но он уже был немногим больше, чем трупом, сшитым силой воли, и поэтому Тишина поменяла положение, поддев Хана под лишённое брони плечо, и пронзая его.
Но это не остановило Хана. Парирование было замечено, запланировано, и поэтому он просто продолжал наступать, протащив себя по всей длине лезвия, пока коса не выступила из его разорванной спины, а Белый Тигр плотно прижался к шее Мортариона. На мгновение их лица столкнулись — теперь оба трупы, обескровленные, лишённые жизни, существующие только как маски чистой мести. Всё их величие было сорвано, разбросано по утилитарному рокриту, остались только желание, насилие, грубая механика презрения.
Это заняло всего долю секунды. Глаза Мортариона расширились, когда он понял, что не сможет вовремя отшвырнуть брата. Глаза Хана прищурились.
— И в этом разница, — выплюнул Джагатай.
Он полоснул своим дао, аккуратно перерезав шею Мортариону во взрыве чёрной желчи, прежде чем рухнуть в варп-взрыв, который ненадолго превратил посадочную площадку в самый яркий объект на планете после измученной души самого Императора.