Во Тьме ночной, при свете дня

Отрывки из книги про Керза. Керз про Коракса и разговор с Императором (или галлюцинацией).

Контекст: Кёрз продолжает разговор с трупной скульптурой Императора после рассказа о том, как он выбрался из стазис-капсулы, в которую его посадил Сангвиний, и убил экипаж подобравшего его корабля.

-Я убил их всех,-тихо произнёс Кёрз.-И мне это понравилось,-добавил он.-Они всё равно все были виновны. Интересно, сколько людей погибло бы от моей руки, если бы Империум оправдал твои ожидания? Скольких бы ещё подобных им людей я бы убил, полный праведного отвращения к их неполноценности? Это было бы справедливо, не находишь?
Его вопрос остался без ответа.
-Я часто размышлял, последовал бы Коракс за мной в ту же тьму, если бы не случилась война. Он и я были так похожи, что могли бы быть близнецами. Из всех только он и Сангвиний были мне ближе всех -ничего личного, никто из них не был мне другом,-саркастично сказал Кёрз.-У меня никогда не было друзей. Но они были похожи больше всех, хоть и по разным причинам. Коракс и я, да, оба создания тьмы, я - убийца, он - ассассин, оба озабочены правосудием, оба выросли среди преступников.
Он вздрогнул и провёл чёрными ногтями по бледной коже.
-Мы шли похожими путями. У нас должно было быть столько общего, и всё же Коракс всегда ненавидел меня. Он считал меня варваром, жестоким. Он! Благородный борец за свободу, который сжёг бесчисленные тысячи в атомном огне, чтобы одержать свою великую моральную победу. Он отлично понимал ценность зверств, пусть и притворялся, что это не так.
Кёрз покачал головой и засмеялся.
-Видишь, чего я не понимаю. Зачем ты породил такой выводок Лицемеров?
Он обнял длинными костлявыми руками колени и уткнулся в них лицом.
-Я расскажу тебе кое-что ещё,-сказал Кёрз.- Я тоже его ненавидел. Ты можешь подумать, что я ненавидел всех моих братьев. Это не так. Это они ненавидели меня. Я не мог ненавидеть их в ответ. Большинство из них я мог терпеть, нескольких я уважал. Пару из них я любил, хотя это было безответно. Но Коракса я ненавидел,-он отвернулся от стыда и продолжил говорить со стеной.-Я так сильно ненавидел его. Я ненавидел его не за то, что мы были похожи и не зато, что он был лучше, хотя если он и я были аспектами одного принципа, он был лучшим. Мы были так похожи по твоей задумке,-подчеркнул Кёрз.-Разве он не вырос в ужасном месте? Разве его не преследовали? Не угнетали? Но он не убивал, как я. Он использовал страсть и аргументы там, где я использовал кровопролитие. Я ненавидел себя за то, что был не похож на него, но я не мог презирать кого-то, кто был тем, кем я быть не мог. Зачем мне ненавидеть его за это? - он снова посмотрел на статую и театрально прочистил горло.-Может за то, что он, так же как и я, не смог усмирить свой мир, смиренно передав его Механикум? Может я ненавидел его за то, что он был слабым?-он уткнулся лицом в колени.-Я не мог ненавидеть его и за это.
Он ухмыльнулся, кусая свою кожу, пока не пошла кровь.
-Я скажу тебе, почему я ненавидел его. Зависть его мастерству стояла за моей ненавистью. Я скрывался в ночи, но Коракс владел ею,-он выдохнул через заострённые зубы.-Он владел ею. Мои тупые недальновидные сыновья думали, что способности Ворона исходят от какой-то технологии, дарованной Девятнадцатому. Я видел, что они были врождёнными. Представь, чего бы я добился, если бы ты наделил такими же дарами меня? Насколько более совершенным чудовищем я смог бы стать, если бы тени любили меня так же, как они любили Коракса!

Керз и ответ Императора (или галлюцинации воспаленного сознания Конрада).

-Ты сделал меня своим судьёй. Это моя цель. Я оцениваю души. Хочешь узнать, отец, как я буду судить тебя?
Он наклонился так близко к скульптуре, что его нос коснулся её скользкого мяса.
- Виновен, - прошептал он.
Кёрз подошёл к кафедре и взял книгу, после чего начал оживлённо говорить.
-Я смирился со всей этой кровью и агонией. Я ни в чём не виноват. Так как нельзя сожалеть о диктатах судьбы, потому что над ней нет власти, значит вины на мне нет. Я больше не буду мучить себя из-за своей природы, потому что и она была мне не подвластна. Однако я сожалею об одном.
Он закусил губу, не решаясь открыть свой секрет.
-Если бы я мог изменить одну вещь, я бы сделал это не задумываясь,-он отвернулся от безмолвной статуи, обнаружив, что легче признаться, когда на него не смотрят окровавленные глазницы.-Когда ты пришёл ко мне и предстал во всём своём великолепии, так беспечно выжигая глаза моего народа, я должен был отказать тебе. Я никогда не должен был принимать имя, которое ты мне навязал. Ибо из всех ужасов твоего правления я извлёк один урок, одно небольшое понимание самого себя. Ночной призрак был прав. Он был чудовищем, это правда, но такова человеческая природа. Всё, на что мы можем надеяться, что лучшие чудовища спасут нас от худших. Его действия были кровавыми, но в результате на его мире воцарился мир, впервые за тысячелетия. Лишь после того, как я покинул Нострамо и взвалил на себя твоё бремя, моя судьба была предрешена.
Он улыбнулся. Если бы кто-нибудь увидел эту улыбку, их сердца были бы разбиты от боли, которую она выражала.
-Отец, отец, отец,-произнёс он. Единственная слеза скатилась по его щеке. Во время её падения небольшая часть его былого величия вернулась. Патина скверны была смыта печалью. Под грязью и запёкшейся кровью чистая белая кожа, созданная искусным генетическим мастерством, сияла на том месте, где прокатилась слеза.
-Если бы мне снова представился случай, и свобода от цепей судьбы, я бы никогда не стал Конрадом Кёрзем. Конрад Кёрз был предателем. Неверующим. Психом, но хуже всего, отец, Конрад Кёрз был слабаком. Ночной призрак был сильным, - он крепко сжал книгу. - И в этом погружённом во мрак аду, который ты создал, слабость - величайшее преступление из всех.
Лишённый бремени своего последнего признания, Кёрз закрыл глаза и обнажил чёрные зубы в широкой улыбке. Он обратил свой взор вверх, будто заключённый, выпущенный из карцера, обращает своё лицо к солнцу.
Его катарсис продлился недолго. Никакой ненависти к себе не хватило бы Кёрзу. Чем больше он говорил о своих ошибках, тем больше он питал свою необходимость в прощении. Разговоры лишь усугубили одержимость. Слова не могли стереть его грехов. Ни его, ни его сыновей, ни его отца.
Воздух в комнате стал невыносимо душным, словно перед бурей. Раздался гром слов, которых жаждал Кёрз, однако в своих последних здоровых областях разума никогда не ожидал услышать.
+Ты не слаб, сын мой+
Голос поставил Кёза на колени своей силой. Голова звенела от внезапной белой боли. Ревущий ураган мощи исходил от фигуры, теперь окружённой светом, разбрасывающий останки его последних жертв и обжигающий стены, являя Кёрза свету ненавистных звёзд.
-Отец?-спросил он. Его голос был надломленным, тихим, словно у ребёнка. Жалким.
+Я выше твоих обвинений. Твоих речей. Выше всего. Как думаешь, почему я заговорил? Ты в конец обезумел+
И вновь слова зазвенели в черепе Кёрза с силой языка колокола. И всё же он выдавил из себя улыбку и поднял голову, чтобы посмотреть на величие мясной скульптуры, хотя ему пришлось прищуриться от яркого света.
-Нет, нет! Ты здесь. Я слышу тебя. Ты пришёл, чтобы предстать перед моим судом, влекомый этим подношением, которое я сделал. Ты всегда был кровавым богом.
+Я не бог, и никогда им не буду+
Кёрз поднялся, прижимая книгу к груди, его плащ развевался на психическом ветру.
-Ты здесь. Ты осознаёшь свою вину. Ты пришёл предстать перед моим судом.
+Ты не можешь обвинить меня. Я и так достаточно наказан+
-Нет достаточного наказания за то, что ты сделал! Ни в этой жизни, ни в следующей!-закричал Кёрз.
+Как ты посмел предположить, что понимаешь, что я сделал, и какую жертву я принёс, и как теперь я должен страдать?+
Сила голоса оттолкнула Кёрза.
+Ты никогда не познаешь всю глубину моей боли, и за это я благодарен+
-К чему эти пустые слова?
Голос помедлил мгновение, прежде чем вернуться, вновь с оглушительной силой, которая заставила Кёрза взвыть.
+Ни один отец не желает, чтобы его сыновья страдали, вне зависимости от того, какое бремя он на них возлагает+
Кёрз засмеялся.
-Извинение? Что дальше? Простишь меня? Сангвиний предупреждал, что ты можешь это сделать.
+Нечего прощать. Ты действовал так, как было задумано, но в мои планы вмешались. Ты не виноват в своём безумии, как и я+
Кёрз зарычал словно зверь.
-Ложь! Всё было так, как ты задумал!
+Ты не сделал ничего плохого. Если бы только ты и я смогли встретиться ещё раз, я бы смог вернуть тебя к свету+
-Как чудесно!-Кёрз на минуту залился диким завывающим смехом.-Я - Ночной призрак! Свет - анафема для меня.
+Свет есть внутри вас всех. Вы мои дети. Вы рождены из света. Никому из вас не чуждо искупление+
-Скажи это тем, кто погиб.
+Ничто не умирает навсегда. Смерть это состояние перехода. Я прощаю тебя, Конрад, хочешь ты этого или нет+
-Никогда!
Голос в его голове не отступал, беспощадно продолжая. Больше камней выпало из внешней стены. Пол за его спиной рухнул, распавшись на атомы.
+Ты совершил одну ошибку, сын мой. Она является источником всего твоего зла. Ты выбрал веру в неизменность судьбы. Без выбора нет ничего. Боги, которые насмехаются над нами, рассчитывают на выбор. Действие этой вселенной зависит от выбора. Одна судьба - это всего лишь единственная книга в библиотеке неограниченных вариантов будущего. Ты прочёл лишь одну. Разве ты не видишь, что сам выбрал это? Это твой выбор - стать заключённым судьбы. Если бы ты поверил в свои силы, ничего бы из этого не произошло. Это случилось из-за тебя. Ты выбрал стать таким, загнанным в угол, обманутым. Безумным+
Улыбка Кёрза застыла, будто пытаясь отделиться от лица, угрожающе играя на его губах, прежде чем рухнуть с силой умирающей звезды, и его рот стал кричащей дырой.
-Нет! Ты послал ассассина убить меня. Ты хочешь моей смерти!
+Ты уверен в том, какая судьба тебе уготована. Твоя вера, сын мой, не более чем оправдание собственных ошибок+
-Нет!
Завывая, Кёрз отшвырнул книгу и бросился на зловещий свет, несмотря на то, что он обжигал его глаза, и ударил скульптуру, разрывая её своими сломанными чёрными ногтями, отрывая длинные куски замороженной плоти от сшитого тела и разрывая их на мелкие кровавые ошмётки.
Свет померк.
Сотрясаясь, всхлипывая, он рухнул на пол. Останки его скульптуры с влажным звуком упали с трона.
-Мне нет прощения,-прошептал он. Слёзы текли по его лицу, капая с носа и подбородка, не в силах разбавить кровь, разлившуюся по полу.-После всего, что я натворил, что это будет за правосудие? У меня не было выбора! У меня не было выбора!
Давление исчезло. Кёрз опустился на пол и обхватил руками останки скульптуры отца. Застывший в полуобъятиях он ждал голос, который больше никогда не услышит.
Время приближалось к неминуемому концу. Конрад Кёрз встрепенулся. Он поднял голову и посмотрел на идола из плоти. Скульптура не сдвинулась с места, и залитая кровью комната не изменилась. Всё было так, как прежде. Лишь его печаль изменилась к худшему.

http://sublieutenant.livejournal.com/347045.html - стыбрил тут. Если баян, то прошу не отдавать меня в лапы Ордо Боянус, лучше отправьте завтра в атаку первым.
----------------------------------------------------------------------------------------
"Комиссар" (1/2)

В молочном киселе тумана танк шел вперед неохотно, медленно. Подвывая двигателем, он мягко полз сквозь густую завесу, в которой – лейтенант Шевченко готов был поклясться в этом – давным-давно растворился весь окружающий мир. Невозможно было представить, что в этой треклятой молочной гуще может существовать хоть что-то, кроме неверных теней и жирных клубящихся разводов. Что бывают где-то города, люди, дороги. Что идет где-то война и ползут в сотнях километров от них другие бронированные коробки на гусеницах, а внутри у них – такие же вымотанные люди в потрепанной военной форме…
Казалось, весь мир стал бездонным блюдом аморфного тумана, и только танк лейтенанта Шевченко – единственная вещественная его часть. И часть явно лишняя, заблудившаяся.
Танк сердился, ворчал дизелем, прокладывая невидимую тропу в этом кромешном киселе. Созданный для обжигающей схватки, для грохота боя, он не понимал, как здесь оказался и монотонно клял свой экипаж утробным механическим голосом. В голосе этом, состоящем из гула, хрипа и скрежета, чувствовалась обида большого и сильного существа.
- Ну едь ты, едь, старичок, - говорил ему время от времени лейтенант Шевченко, отчего-то чувствовавший вину перед танком, - Разворчался тут, малой… Твое дело простое, езжай себе вперед. Вот встретим фашиста, будет тебе работа. А пока едь себе.
Иногда, чтобы танку было легче, лейтенант Шевченко шутя пинал сапогом мягкую ватную спину мехвода:
- Михасик, зараза! Куда нас завел, сукин сын? Трактор колхозный тебе водить, а не «Иосифа Сталина». Вредитель фашистский…
- Бр-бр-бр-бр! - сердито и обижено отвечал снизу сержант Михальчук, перемазанный в масле и раскрасневшийся, - Это тут не я виноват, трищ лейтенант! Я как надо шел! По балочке и вниз, а потом налево. География тут дурная. Туман этот… Ни зги не видать, ни одного ориентира… Как в чан с манной кашей нырнули…
- География у него виновата! Трибунал по тебе плачет, вредитель! Какой приказ был? Приказ помнишь?
Приказ был прост, едва ли забудешь.
Дойти до расположения разведвзвода соседей за речкой. Разведчики вроде нашли пулеметный ДОТ немцев, но сами пока не уверены, просят подстраховать. Усилить разведвзвод танком, прикрыть броней. ДОТ, если таковой обнаружится, раскатать и выжечь. Вернуться своим ходом в расположение своей роты.
Приказ этот капитан Рыбинский довел до своих подчиненных кратко и веско, поглаживая коричневым пальцем карту. Приказ ерундовый, тем более, что и ДОТа наверняка там нет, просто психуют разведчики. Фашисты откатились отсюда с такой скоростью, что портки теряли, какие уж тут ДОТы… И танков нет, ни «Тигров», ни «Пантер», ни даже самой завалящей самоходки. Все, что могло двигаться, давно ушло – прочь от страшного артиллерийского гула и звенящих танковых клиньев.
Не приказ, словом, а легкая прогулка. Прокатиться километров десять, посидеть в сладко пахнущем осеннем подлеске, наскоро перекусить, да вернуться обратно – как раз к ужину и поспеешь. Вот тебе и прогулка. Залезли в проклятый туман – откуда его принесло по такой-то погоде? – сбились с пути, потеряли ориентиры. Не то, что ДОТ давить, самих себя сыскать бы…
- Долго прем, и все вслепую, - буркнул лейтенант Шевченко, злясь на себя, на туман, на разведчиков, на весь мир, - Сейчас уже, поди, к Берлину подходим…
- К Берлину не к Берлину, а до Парижу точно докатимся! – прыснул наводчик, смешливый Андрюха Курченко.
- Париж далеко от Берлина будет, - возразил мехвод Михальчук, но не очень уверенно.
- Ну верст десять, может… Тоже ведь Германия!
Школы наводчик Курченко не кончал, оттого в тонкостях гео-политических отношений между Германией и Францией не разбирался. Зато из штатной восьмидесятимиллметровки бил так же легко и метко, как из старого дедовского ружья, с которым ходил на соболиный промысел в тайгу. За это лейтенант Шевченко и включил его в свой экипаж. Париж от Берлина отличать не обязательно, а вот вылезет на тебя из кустов коварная «Пантера» с ее наглой рачьей мордой, тут уж у тебя две секунды – успел или нет…
- Странный туман, - сказал мехвод Михальчук, напирая на свои рычаги и монотонно ругаясь под нос, - Никогда такого не видал. Ну каша какая-то манная, ей-Богу. И, главное, упал как внезапно… Может, обождем, товарищ лейтенант? Постоим часик? Там оно развиднеется…
Мехвод был по-своему прав. Когда не знаешь, куда тебя занесло, переть вперед – дело дурное. В Берлин, может, и не занесет, а вот сверзиться с танком куда-то в овраг или налететь на валун – это запросто. Но стоять на одном месте отчаянно не хотелось. В мире, сотканном из жирных белесых нитей, и так было неуютно, остановка же означала бы, что танк со своим экипажем покорился судьбе. А этого лейтенант Шевченко не любил. И танк подводить тоже не любил.
- Двигаться тем же курсом! – приказал Шевченко отрывисто, вновь приникая лицом к резко-пахнущим резиновым окружностям триплекса, - Дорогу ищи! Может, повезет, вылезем из твоей каши… Ох, Михасик, Михасик!..
Он понимал, что вины Михальчука тут нет ни на копейку. Мехвод он был толковый, опытный, из тех, что танк чувствуют лучше собственного тела, а тугими рычагами управляют с легкостью вязальщицы, у которой в руках мелькают невесомые спицы. Никто не ожидал, что грозный «ИС», миновав знакомую, много раз хоженую балку, вдруг завязнет в густейшем тумане посреди ясного осеннего дня. Да так, что уже через несколько минут совершенно потеряет курс.
Потом пропала связь. Перхающая рация вдруг замолкла на полуслове, оборвав спокойную речь капитана Рыбинского, выговаривавшему кому-то из подчиненных за невнимательность. Замолкла – да так и не ожила. Напрасно лейтенант Шевченко то гладил ее по твердой теплой морде, то бил кулаком, как злейшего врага. Все частоты отзывались негромким механическим треском. Ни голосов, ни прочих звуков. Дело неприятнейшее, но в таком густом тумане, наверно, бывает. С одной стороны, крайне паршиво. Чувствуешь себя в большой консервной банке, которая задраена наглухо. В банке, которую утопили в непроглядно-белом болоте. С другой – хоть перед ротным пока не опозорились. И капитан Рыбинский не скажет ему после, грустно глядя в глаза – «Эх, лейтенант Шевченко… Опытный офицер, старый танкист – а тут такое выкинул. Танк в туман загнал, приказ не выполнил, топливо сжег. Эх, лейтенант…». И рапорт писать не будет, а так глянет, что тошно станет – словно в душу банку испорченных консервов вывалили…
«Ладно, - подумал лейтенант Шевченко, немного остыв, - Нечего на мехвода пенять. Сам же машину и погнал вперед… Сейчас остановимся, перекурим. После обеда туман, глядишь, и пройдет. Вернемся в роту своим ходом».
Он уже собирался ткнуть в спину Михальчука и скомандовать «стоп», но тот его опередил – напрягся за своими рычагами, ссутулился:
- Кажись, танк, товарищ лейтенант… Прямо по курсу, ровно на полночь.
- Какой еще танк, Михась? Из ума выжил? Вся рота позади. Нет здесь танков!
Но мехвод упрямо качнул головой:
- Вон, сами смотрите. В тумане идет, бок видать… Метров тридцать. Как есть, танк.
Под сердцем противно похолодело. Как будто сунул подмышку ком ледяного слизкого ила. Лейтенант Шевченко и сам приник к триплексу, пытаясь разглядеть среди жирных белых перьев хищный танковый силуэт.
Нет здесь танков, это он знал наверняка. Ни один танк их роты не смог бы их обогнать, а ведь курса они не меняли… Может, кто из подбитых после боя остался, небо коптит?..
- Бронебойный, - чужим и враз охрипшим голосом приказал Шевченко, - Готовься к бою. Курок, ищи цель. Стрельба по команде.
Четвертый член экипажа, сержант Лацин, проворно запихнул в широко-открывшийся орудийный зев тусклый цилиндр. Легко у него это получилось, ловко. Естественно, как почесать в затылке. Болтать Лацин не любил, зато работу свою знал.
А потом в триплексе мелькнула угловатая чужая тень, и лейтенант Шевченко обмер. То ли туман незаметно стал прозрачнее, то ли воображение подсказало недостающие детали, но он вдруг четко увидел в каких-нибудь двадцати метрах прямо по курсу незнакомый танк.
Не «Т-34», быстро подсказал инстинкт. Не старенький «КВ». Не «ИС». Конечно, и не коротышка-«БК». А что-то совершенно не похожее на знакомые силуэты советских танков.
Что-то чужое, хищное, совершенно незнакомое и очень большое, плывущее в тумане подобно боевому кораблю. Высокий ромбовидный корпус, напоминающий архаичные обводы первых танков, на нем – огромная, как скала, башня. Черты совершенно непривычные. Какие-то зловещие, жуткие, гипертрофированные. Как танк, вышедший не с заводского конвейера, а со страницы какого-нибудь страшного фантастического романа про буржуазные войны. Иллюстратор которого изобразил танк так, как видел его в своих ночных кошмарах: бронированная непропорциональная туша, башня гидроцефала, угловатые гусеницы…
«Экая махина… - присвистнул кто-то невидимый, пока лейтенант Шевченко заворожено глядел на выпирающего из тумана зверя, - И как она по грунту идет на таких узких гусеницах?..»
"Пантера"? Нет, "Пантера" куда меньше. "Тигр" формы другой, квадратный, как рубанком обтесан... А это... Мать честная, неужели "Тигр Королевский"?.. Лейтенант Шевченко ощутил, как изнутри все тело ошпарило соленым потом.
Это было ночным кошмаром, который вдруг выполз в реальный мир, и теперь неторопливо двигался встречным курсом на шевченковский «ИС». Не просто двигался, пер, не различая дороги, мрачный стальной осколок неизведанного, но очень неприятного мира. Лейтенант Шевченко увидел щербатую серую броню, заклепки, глазки бойниц и тысячи тех мелких деталей, которых не разглядишь издалека, но которые царапают сердце, стоит лишь оказаться вблизи.
Ствол – толстый, недлинный, как у мортиры. Из неуклюжего корпуса выпирает пониже еще один, подлиннее и поменьше. Кажется, и в спонсонах, нарывами вздувшихся на боках стального чудовища, что-то топорщится… Не танк, а передвижная крепость тонн на семьдесят. И сейчас все эти семьдесят тонн медленно и зловеще перли прямо на лейтенанта Шевченко, скрипя узкими гусеницами и громко пыхтя мотором…
Сейчас "Тигр Королевский" навалится на «ИС», как бульдозер на шаткий сарай, завизжит сминаемая сталь, тонко захрипит раздавленный мехвод…
Потом наваждение пропало, сменившись привычным ощущением боя. Кто-то в их роте называл его горячкой, но лейтенант Шевченко внутренне не был согласен с таким определением. В горячке действуешь импульсивно, не рассчитывая сил, не оглядываясь, обращая в удары всю ненависть, слепо – как в сельской драке.
Сам он в момент боя делался другим – осторожным, молчаливым, скованным, но в то же время – резким, как ядовитая змея. И мысли в голове мелькали короткие, скользкие, холодные, как змеиные хвосты.
- Вперед, Михась! – рявкнул он, ударив мехвода в левое плечо, - Вытаскивай! Влево тяни! Курок, огонь! Огонь! Под башню сади!
«ИС» взревел двигателем и ушел влево, неожиданно проворно для большой стальной туши, только завибрировал тяжелый корпус да окуляры больно ткнулись в переносицу. Вражеский танк, мгновенье назад нависавший над ними, вдруг оказался где-то правее – его неуклюжее изломанное тело не сумело среагировать так же быстро. А в следующее мгновенье пушка «ИС»а выдохнула из себя испепеляющий огонь, и весь корпус содрогнулся от этого выстрела, а в ушах тонко, по-комариному, зазвенело, несмотря на шлемофон…
- Попал! – радостно крикнул Курченко, и так у него по-мальчишечьи это получилось, что лейтенант Шевченко улыбнулся. А может, это просто судорогой исказило губы…
Кто ж с десяти метров, в упор, не попадет?..
В узкий прямоугольник триплекса не было видно деталей, но лейтенант Шевченко был уверен, что лобовая броня фашиста выдержала выстрел, окутавшись пучком тусклых и желтоватых, как прошлогодняя трава, искр. Еще бы, вон лоб какой… Такого в лоб не возьмешь, пожалуй. Ну ничего, мы на «Тиграх» привычные…
- Доворачивай, Михась! Танцуй! Не стоять! Бронебойный!..
Послушный сильным и в то же время мягким рукам Михальчук, «ИС» плавно потянул вперед, разминувшись с фашистом и довольно ворча. В боевом отделении стоял сильнейший запах сгоревшего тола, горький и кислый одновременно, но сейчас он казался почти приятен. Лацин уже тащил из боеукладки следующий снаряд.
Еще пять секунд. Четыре. Две…
- К стрельбе готов!
- В бок ему! В бок лепи!
Грузный "Тигр Королевский" попытался развернуться, его огромная башня поплыла в сторону, разворачивая жуткого вида мортиру, но лейтенант Шевченко знал, что успеет первым. Так и вышло.
БДУМММ!
Пуд стали ударил прямо в высокий бок фашиста, и сила удара была такова, что, казалось, тот сейчас перевернется… Или раскроется по шву, обнажая уязвимые потроха, трубопроводы и сорванные пласты бортовой брони.
Не перевернулся. И не рассыпался. Напротив, зло рыкнул, крутя башней в поисках обидчика. На боку чернел след сродни оспяному, только и всего.
- Уводи нас, Михась! Вперед пошел! Впе…
Огромный темный глаз вражеского дула уставился на «ИС» - невероятно быстрые электроприводы у этого уродца! – и лейтенант Шевченко вдруг понял, что сейчас его не станет. Ни его, ни экипажа, ни танка. А будет лишь ком мятой дымящейся стали посреди затянутого туманом поля.
Михальчук скрипнул зубами и налег на рычаги. Как борец, бросающийся из последних сил на противника. Швырнул танк вперед, и где-то под днищем башни заскрипело, как если бы верный «Иосиф Сталин» запротестовал, чувствуя предел своих возможностей…
Кажется, истинный предел его сил располагался на волос дальше того, где видел его лейтенант Шевченко.
Или на полволоса.
В голове у лейтенанта Шевченко что-то, оглушительно хлюпнув, лопнуло, и окружающий мир сжался до размеров поместившейся где-то в затылке ледяной точки. Точка эта быстро пульсировала, и вокруг нее вилась лишь одна мысль, совершенно бессмысленная и какая-то отстраненная – «Это как же так получилось?..».
Потом, совершенно без предупреждения, мир вернулся на свое прежнее место. Или это лейтенант Шевченко вернулся на свое место в этом мире. Он был сдавлен в раскаленной скорлупе, вокруг звенело, шипело, трещало и ухало, локти и колени натыкались на больно клюющие острые углы каких-то предметов, а еще кто-то хлестал его по щекам.
- …рищ … ант!
Он открыл глаза и увидел Курченко, чумазого, как трубочист, сверкающего глазами.
- Товарищ лейтенант!
Тогда он вспомнил, где находится. И удивился тому, что голова, хоть и немилосердно звенящая, все еще как будто торчит на плечах.
- Фугасом фриц зарядил! – Курченко засмеялся, увидев, что командир приходит в себя. Ну и выдержка у этого парня, - В башню нам треснул! Лишь задел! Живы!
Значит, в последний момент Михальчук успел отвести «ИС» на те сантиметры, что спасли им всем жизнь. Вражеский снаряд лопнул на башне, каким-то чудом не сорвав ее с погона и даже не заклинив.
Вот товарищ политрук Мальцев говорит, что чудес в мире не бывает, и все это – мракобесие и серость. А выходит, что иногда все-таки есть…
- Лацин! Заряжай! Бронебойным! – крикнул лейтенант Шевченко, насколько хватало легких. Легкие были, казалось, забиты едким сладковатым порошком. Но заряжающий и так прекрасно его слышал.
Фашистский танк торопливо разворачивался, его пушка неотрывно следовала за «ИС»ом. Он отчаянно работал своими узкими гусеницами, стараясь повернуться так, чтоб оказаться к своему более подвижному противнику носом, из которого торчала еще одна пушка. Этого маневра лейтенант Шевченко разрешать ему не собирался. Он знал, что «ИС»у и так безмерно повезло. Он уже использовал преимущество своей маневренности, но он был слишком грузен для того, чтобы ползать вокруг серого гиганта подобно муравью вокруг неповоротливого жука. Еще секунд двадцать, тридцать, и следующий выстрел фрица окажется роковым. Ударит «ИС» в бок, разорвав одним ударом пополам, как старую флягу…
Два танка танцевали в клочьях тумана, два огромных стальных тела, опаленных огнем, двигались в жутковатом танце с грациозностью больших и сильных механизмов. Величественное, страшное зрелище.
Но лейтенант Шевченко не думал, что оно продлится еще долго.
Курченко уже приник к прицелу, лицо из смешливого мальчишеского сделалось сосредоточенным и бледным. Не стрелял, ждал команды.
И получил ее.
- В зад фрица бей! Пониже! Огонь!
«Восьмидесятипятимиллиметровка» «ИС»а выплюнула снаряд точно в плоскую вражескую корму. И лейтенант Шевченко видел, как лопнули панели на ее поверхности, как ворохом осколков брызнул из туши врага металл. Двигатель фашиста, громко и натужно ревевший, вдруг кашлянул – и затих. Над его бронированным телом пополз черный жирный язык, хорошо видимый даже в тумане. Башня замерла, но даже в неподвижности, уставившись на своего соперника дулом, казалась грозной и опасной.
Но хищник уже был мертв, лейтенант Шевченко чувствовал это, как чувствует всякий опытный охотник. Фашистский танк хоть и остался жутким после своей смерти, уже не был опасен, стал просто уродливой металлической статуей, водруженной посреди поля.
- Курок, Лацин, за мной! «Пашки» к бою!
Лейтенант Шевченко, схватив «ППШ» - какая легкая и неудобная железяка – первым распахнул люк и вывалился наружу, чувствуя себя маленьким и невесомым на арене, где еще недавно сражались закованные в сталь многотонные воины. Туман облепил его лицо влажной липкой тряпкой. Он заметно рассеялся, но пропадать не спешил, драматически обрамляя поверженного противника белыми шевелящимися клочьями.
- Куда?.. – тревожно воскликнул за спиной Курченко, выбравшийся на броню.
- Фрица на абордаж брать! Держи люки под прицелом! Сейчас добудем!
Неподвижная громада вражеского танка вблизи выглядела старой и потрепанной. Как рыцарский доспех, изъявленный за многие года тяжелого использования тысячами шипов, лезвий и наконечников. Лейтенант Шевченко, коснувшийся стали рукой, чтоб запрыгнуть на гусеницу, даже ощутил мимолетную симпатию к этому страшному чудовищу, которое еще недавно было грозным и неуязвимым. Этот танк был старым солдатом, которой прошел через многое. Что ж, тем законнее гордость победителя. Ох и глаза сделает ротный!.. Тут забудется все – и туман, и ДОТ…
- Выходи! – крикнул он громко, ударив в круглый люк, - Хенде хох! Вылазьте зе бите!
Люк с готовностью распахнулся, точно только и ждал гостей. Под ним мелькнула огромная малиновая фуражка и незнакомое бледное лицо с прищуренными глазами. И еще – ствол массивного пистолета, который уставился гостю в лоб. Пистолет, как и танк, был громоздкий, не «парабеллум», но выглядел таким же неуклюже-грозным, как и танк.
Пришлось треснуть фрица валенком по челюсти. Подхватить враз обмякшее тело за шиворот и вытащить из люка, точно морковку из грядки.
«Повезло тебе, дурак, - мысленно проворчал лейтенант Шевченко, - Мог ведь и гранату внутрь отправить… А так, считай, только валенка отведал».
Впрочем, немчура оказался на удивление крепок. Потерял пистолет, но не сознание. И теперь ворочался в цепкой хватке. Лейтенант Шевченко отправил его на землю рядом с подбитым танком. Ничего, полежит пару минут и оклемается. Главное, чтоб языка не лишился. Его язык в штабе всех заинтересует…
- Вытаскивайте остальных! Кажется, их там много. Автоматы держать наготове, свинцом угощать без предупреждения! Много их там, сержант?
- Человек шесть будет, - пробормотал Курченко, опасливо заглядывавший в распахнутый люк, точно в резервуар с отравляющими газами, - Но вроде без оружия. Руки вверх тянут!
- Ну и выводи… Строй фрицев возле гусеницы. Вылазь, господа арийцы! Приехали.
- Приехать-то приехали, - сказал за его спиной Михальчук, тоже выбравшийся из «ИС»а и теперь поправляющий пыльный шлемофон, - Только не фрицы это, товарищ лейтенант.
- Что значит – не фрицы?
- А то и значит… На эмблему гляньте.
Лейтенант Шевченко глянул, куда указывает его мехвод, и ощутил во внутренностях тревожных липкий сквознячок. Там, на боку башни, где полагалось быть колючей острой свастике, белел, тщательно выписанный хорошей краской, двухголовый орел. Орел был выполнен схематически, но столь качественно, что узнавание наступало мгновенно.
- РОА, - выдохнул лейтенант Шевченко, - Власовцы! Вот так удача… Герб империалистический, российский, старого образца! Ишь ты как. Я думал, под крестом фрицевским воюют… Вот это удача нам сегодня подвалила, а!
Но мехвод скептически скривился.
- Не власовцы. Птица, да не та.
Присмотревшись, лейтенант Шевченко и сам понял, что поторопился. Действительно, двухглавый орел, удобно усевшийся на башне танка, на символ царизма никак не походил. Какой-то слишком хищный и... Бес его знает. Слишком современный, что ли. Не похож на тех куриц в завитушках, что на гербах буржуи рисовали.
- Если не немец… Ну и что это за птичка, а, Михась?
- Мне откуда знать, товарищ лейтенант? Только неместная какая-то.
- Румын?
- Румыны на телегах воюют. Куда им танк…
- Может, испанец? Из «Голубой дивизии»?
- Отродясь их в этих краях не было, товарищ командир. Никак не испанец.
- Итальянец?
- Итальянцы смуглые, вроде. А у командира ихнего – морда бледная, как молоко.
- Ладно, сейчас посмотрим на его морду… - пробормотал лейтенант Шевченко, подходя к типу с фуражкой.
У победы, вырванной чудовищным напряжением сил, оказался странный привкус. Вроде и бой выиграли, танк подбили, а тревожит что-то душу, покусывает клопом изнутри. Что-то было не в порядке, и командирский инстинкт, отточенный за три года войны в совершенстве, до звериного уровня, неустанно об этом твердил. Где-то ты, товарищ лейтенант, ошибся…
Пленный уже пришел в себя. Помимо фуражки, украшенной кокардой с тем же проклятым орлом, на нем оказалась длинная шинель с щегольскими отворотами, сама - глухого серого цвета. Странная, в общем, форма, которую лейтенанту Шевченко видеть не приходилось. Мало того, на боку пленного обнаружилась самая настоящая сабля, которую тот, впрочем, с похвальным благоразумием не пытался достать из ножен. Кавалерист, что ли?..
Сплюнув, лейтенант Шевченко глянул еще раз на огромную малиновую фуражку – и обмер. Точно вдругорядь вражеский фугас по башне ударил.
Сверкая глазами и хлюпая разбитым носом, из-под большого козырька на него смотрело лицо комиссара. Лейтенант Шевченко даже поежился, столь сильным и неожиданным было сходство. Настоящий комиссар в фуражке, и ряха такая, как у комиссара – острая, бледная, скуластая, свирепая. Как на старых фотографиях. Совершенно не итальянская ряха. Невозможно такую представить в окружении лощеных штабных офицеров или на парадной трибуне. Взгляд тяжелый, волчий. Таким взглядом можно гнать в атаку, прямо на захлебывающиеся в лае пулеметы. И убивать на месте таким взглядом тоже, наверно, можно.
Комиссарский, особенный, взгляд.
"Приехали, - угрюмо подумал лейтенант Шевченко, машинально напрягаясь от этого взгляда, как от вида направленного в его сторону орудийного дула, - Комиссара поймали неизвестной армии и непонятной национальности. Впрочем, называться-то он может как-угодно, а кровь в нем именно такая, как у наших отцов-чекистов, тут сомневаться не приходится..."
- Ну прямо как наш политрук Мальцев, - пробормотал Михальчук, тоже пораженный этим сходством, - Один в один… Ну и дела, товарищ лейтенант.
- Ничего, сейчас узнаем, кто это пожаловал… - лейтенант Шевченко приподнял странного офицера за ворот шинели и немножко тряхнул, - Шпрехен зи дойч?
«Комиссар» огрызнулся короткой тирадой на незнакомом танкистам языке. Едва ли он желал крепкого здоровья, но сейчас лейтенанта Шевченко интересовало не это.
- Не немецкий… - сообщил он глухо, - Я немецкий знаю немного, у разведчиков нахватался. Не немецкий это язык.
- А какой тогда?
- Не знаю. Не те мои институты, чтоб на языках складно брехать. Английский?
- Похож немного.
Лейтенант Шевченко покосился на своего мехвода с нескрываемым удивлением:
- Когда это ты в англичане записался, Михась?
Мехвод усмехнулся.
- До войны еще... В порту работал, на кране. Нахватался там с пятого на десятое, товарищ командир... Болтать не могу, но кое-что понимаю. Так, отрывочно.
- Значит, говоришь, по-английски наш офицер болтает?
- Похоже на то. Слова знакомые, как будто.
Они переглянулись. Мысль, родившаяся у одного, передалась другому взглядом, как по волнам невидимой радиостанции, и мысль эта была столь неприятна, что и высказывать ее не хотелось.
- Никак, англичанина подстрелили, - сказал наконец Михальчук осторожно, - Или американца. Теперь понятно, отчего танк чудной такой. Старье.
Тут и до лейтенанта Шевченко дошло, что грозный противник, побежденный ими в смертельной схватке, и в самом деле разительно напоминает первые танковые модели, всякие «Марки-4», которые он когда-то пионером разглядывал в журналах. Излишне громоздкий, с характерным ломанным корпусом, он выглядел скорее сухопутным кораблем, нежели современным танком. Вот тебе и «Тигр Королевский».
- Американец! – крикнул с брони Курченко, грозивший автоматом засевшему экипажу, - У американцев тоже птица на гербе, товарищ командир!
- Рухлядь у них танк, - прокомментировал Михальчук, - Я слышал, у американцев это часто. Нормальных танков нет, вот и ездят на всяком барахле тридцатых годов… А делать что будем, командир?
Лейтенант Шевченко посмотрел на пленного офицера. Бледный как бумажный лист, тот выглядел ничуть не напуганным, скорее – потрясенным. Он переводил взгляд с одного танкиста на другого, словно никак не ожидал увидеть перед собой обычные человеческие лица. Грубое лицо, привыкшее, казалось, выражать лишь непримиримую решительность и гнев, сейчас оно выражало только крайнюю степень замешательства.
Лейтенант Шевченко подумал, что и он сам, наверно, выглядит сейчас не лучше. Горе-победитель и горе-побежденный.
Делать нечего, надо искать выход из сложного положения.
- От лица Советского Союза, приветствую вас! – официально сказал он и протянул офицеру в фуражке руку, - Вэри гуд!

Третья часть Осады Терры: Первая Стена, за авторством Торпа.

P.S: может кто подсказать как свет на улице выставлять, я по правде вообще не понимаю...

Подготовка к войне в мрачной тьме далекого будущего реактора.